— А часы?
— Надо посмотреть.
Но я уже был уверен, что часы там есть.
…События нарастали, и время ускоряло бег.
Я помню пустой солнечный двор старого дома. Крыльцо с витыми столбиками, потрескавшиеся узоры на карнизах, галерею с перилами. Окна и дверь были забиты досками. Мы подошли к окну.
— Надо оторвать доски, — сказал я.
— А если увидят? — засомневался Валерка.
— Все равно, лучше сейчас оторвать. Если сейчас увидят, скажем: просто так, поиграть хотели. А если ночью заметят, решат, что воры…
— Давайте, — согласился он.
И тут пришел страх. Непонятный и тяжелый. Это бывает лишь во сне: кругом пусто и солнечно, а страшно так, что хочется бежать без оглядки. Но если побежишь, ноги откажут и случится что-то жуткое.
Я не побежал. Тугим, почти физическим усилием я скрутил страх и взялся за край доски. Валерка — за другой. С отвратительным кряканьем выползали ржавые гвозди.
Освободив окно, мы пошатали раму, и створки мягко разошлись. В доме стоял зеленый полумрак, пробитый пыльным солнечным лучом.
Часов мы не увидели, но из глубины доносилось тяжелое металлическое тиканье. Страх медленно проходил.
— Лезем, — прошептал я.
— Надо в полночь, — возразил Валерка.
— Конечно! — сказал я с неожиданной досадой. — Ну конечно! Все такие дела делаются в полночь… Чушь какая-то!
— Да не обязательно, — откликнулся он виновато. — Но стрелки можно вертеть, пока бьют часы. Вертеть надо очень долго, а в полночь часы бьют дольше всего.
На это нечего было возразить.
Мы закрыли окно.
— Слышишь? — вдруг спросил Валерка.
— Что?
— Труба играет. Далеко-далеко.
Я не слышал. И сказал:
— Наверное, электричка трубит.
— Да? — неуверенно проговорил он. А Братик посмотрел на меня осуждающе.
И тут наступил вечер.
…Мы снова поднялись на холм, к развалинам стены, и сели на пушку. Она еще не остыла от дневного солнца. От стены тоже веяло дневным теплом, но воздух посвежел. Резко пахло холодными травами. Последние краски дня перемешались с вечерней синевой. И встала круглая луна. Очень большая и какая-то медная.
— Луна была такая же, — вдруг тихо сказал Братик.
Я не видел его, потому что между нами сидел Валерка. Я наклонился и посмотрел на Братика. Мне показалось, что он плачет, но он просто сидел, упершись лбом в колени. И теребил траву. Потом он резко поднял голову.
— Опять, — напряженно сказал Валерка. — Слышишь?
Я прислушался и на этот раз действительно услыхал, как играют горнисты. Далеко-далеко. Пять медленных и печальных нот перекатывались в тишине. Вернее, где-то позади этой тишины, за горизонтом уснувших звуков. "Та'-а-та' та'-а-а-та".