— Не могу сказать, ты же понимаешь?
— Понимаю. Но хоть что-то? — Не так просто плененному духу предать своих пленителей, да еще таких могущественных.
— Они задумали это давно. Посмотри… — он болезненно скривился, но продолжил, — посмотри тот круг, которым… из которого мы с Элли…
— Я поняла. Хватит, — вот уж не думала, что призраку можно сделать больно… надо бы раздобыть некроманта в консультанты, — не надо больше!
— Не буду. Хорошо, что ты понятливая.
И откуда в нем берется такое количество комплиментов? И смотрит, как кот на сметану. При жизни я за ним такого не замечала. Вот, что значит, горбатого могила исправит! Действует поговорка. Или нет?
— Я могу что-то для тебя сделать?
— Можешь, — взгляд призрака мгновенно перестал быть трогательно-нежным и затянулся привычным злоехидным инеем, — догадалась, да? А я-то рассчитывал, что будет похоже на запоздалое раскаяние.
Вообще-то, было похоже. Но вот только я немного повзрослела с тех пор, когда его нежный взгляд плавил мое сердце за несколько секунд. Теперь такое не под силу никому. Как это ни печально.
— Просто скажи. Если смогу… ты ведь понимаешь, я… еще одного обязательства не потяну…
— И не надо. Просто… просто помни, что я был твоим мужем. И умер в браке.
— А?
Ответить что-нибудь более вразумительное, я не успела. Нереальное пространство вокруг завертелось, вспыхнуло ослепительно-белым светом, и я вернулась в свое подпорченное, но все равно любимое и дорогое мне тело. Ладно, успеется еще…
Больно было. Но не слишком. Видимо, сынуля все-таки вспомнил, как обезболить. Или даже регенерацию запустил? Похоже, да. Умница моя!
А еще мне было тепло. Словно меня обнимал ласковый, уютный костерок. Да так оно, собственно, и было.
Два нежных уголька. Я видела, как эти глаза наливаются огнем ярости, как сияют алыми всполохами страсти, как превращаются в зеленые кошачьи. Много я видела выражений этих глаз. Самых прекрасных глаз в мире.
— С возвращением, любимая.
— Тома. Ты сейчас похожа на большую кошку.
— Я и есть большая кошка, ты забыла? — глаза полыхнули зеленью, но вернулись к непроглядной черноте южной ночи.
— Помню.
Мне вдруг захотелось к ней прижаться, уткнуться носом между ключиц и горько зарыдать, оплакивая не то неудавшуюся личную жизнь, не то раненную руку.
Она замурчала. Вообще-то человеческое горло совершенно не приспособлено для таких звуков, но когда такие мелочи останавливали Томирис?
И правильно, зачем слова, когда умеешь мурчать?
— У меня была кошка в детстве. Большая рыжая крысоловка. Она иногда приходила спать ко мне.
— Я уже ревную, — улыбка ее тоже была сегодня нежной. И почти не ехидной.