За что рассержен на нее Сулейман, за смерть Джихангира? Но его вина не меньше, чем ее. За Рустема? Но тогда он должен бы вообще казнить зятя, а не просто снять его с должности.
После казни Ибрагим-паши Сулейман не желал никого видеть довольно долго, тогда Роксолана просто привела к нему детей:
– Повелитель, вы нужны детям…
И он оттаял: не сразу, постепенно, тяжело, но оттаял.
Теперь казнь Мустафы… Молва обвинила в подложных письмах Хуррем и Рустема, мол, теща и зять заодно и против законного наследника.
Роксолана выпрямилась, ее обвиняют в том, чего не делала? Так теперь сделает, чтобы не обвиняли зря! И Кара-Ахмеда с его мерзкой Фатьмой тоже изведет! И пусть на рынках болтают что угодно!
Михримах заметила у матери блеск в глазах.
– Вы что-то придумали?
– Делай, как задумала, Михримах. Мы должны перессорить всех со всеми, чтобы добить каждого по отдельности. Иначе они уничтожат нас.
Дочь только коротко кивнула. Мать махнула рукой:
– Михримах, давай поговорим о Айше Хюмашах. Ей действительно скоро подыскивать мужа. Никого нет на примете?
– Она еще мала, – рассмеялась Михримах. – Тринадцать лет.
– Она не вспоминает того человека?
– Аласкара? Нет, не слышала. Он больше не появлялся?
Роксолана покачала головой, взгляд стал грустным:
– Как защитить детей от жестокости этого мира? Вас не смогла, думала, внуков сумею…
– Разве можно защитить от мира тех, кто в нем живет? Да и нужно ли это? Ваши внуки справятся, матушка.
– Дай-то бог…
Сама того не заметив, Роксолана прошептала это по-русски. Михримах с интересом покосилась на мать. Единственный язык, которому мать их не обучала и никогда с ними не говорила – ее родной русский. Почему? Не хотела травить себе душу?
Но и сама Роксолана старательно забывала все, что связано с жизнью до гарема. Однажды Михримах все же поинтересовалась:
– Вам лучше жилось до гарема, матушка?
Губы Роксоланы поджались, превратившись в крошечную кочку:
– Да.
Тон такой, что ясно – лучше не расспрашивать.
Но султанша все же добавила:
– Свободней и безопасней.
Михримах не стала расспрашивать подробней, мать не из тех, кто растекается как мед в жару, она кремень, иначе не сумела бы выжить сама и уберечь детей.
У каждого человека есть то, о чем он не желает говорить с другими, даже самыми близкими людьми. Роксолана не рассказывала любимой дочери о своей жизни до Стамбула, совсем не рассказывала. Это не было ее тайной, но не было и тем, о чем она могла говорить вслух.
Жесткое седло захватчика, врезавшееся в живот и грудь, когда ее увозили из родного Рогатина, словно явилось тем рубежом, что разделило жизнь надвое. Убедившись, что бежать невозможно, вернее, можно, но некуда – вокруг чужие люди, которые снова продадут в рабство, Роксолана, тогда еще Настя Лисовская, запретила себе думать о родном доме и воле. Это был единственный разумный выход, совсем еще девочка чутьем уловила, что в накинутой на нее судьбой сети можно только запутаться сильней, но не спастись. Оставалось научиться в неволе жить…