— Чё учудил-то?
— Да все родичи на огороде, братья его старшие да отец копают землицу, бабы картошку сажают, так споро все, весело и быстро, рядок за рядком, глядеть любо, а он на плетне сидел, с другими малыми, ну, бесштанная команда, да вдруг как заревет в голос. Я-то рядом, на лавке, курил. К нему, думал, не дай бог на хворостину напоролся али прищемил чё… «Ты чё, говорю, ревешь?»
А он ладошками грязь по лицу размазывает, плачет и говорит: «Их всех убьют, как я энту картошку один копать буду?» Я-то строго: «Ты чё, говорю, болтаешь, как это убьют?»
А он, пуще прежнего, слезы градом! Плачет аж взахлеб и твердит: «Убьют, всех убьют, я один останусь!» Я его тогда с плетня снял да и унес домой, так он у меня на руках и уснул, наревевшись. А проснулся, шкода, глаза веселые, за бороду меня потрогал, сплю иль нет, и потихоньку с полатей-то и слез. Я и забыл про то, не сказывал никому, а теперь вспомнил. Уже две похоронки получили, да от Егора давно вестей нет. Женка-то его черная вся ходит. Вот и думай, чё он тогда ревел, как чуял…
— Да, Савелий, пришла беда — отворяй ворота… Федорыч вон тоже на сына похоронку вчерась получил. Как так? Били ж немчуру тогда…
Старый Прокоп, глянув по сторонам, тихо, но красноречиво прошептал:
— Тогда, Васька, вера была! Бились за чё? За веру, царя и Отечество! А счас?
— Ну это, за Родину, за Сталина…
— Вот то-то и оно. Родина-то, она у каждого своя, а Отечество — оно одно на всех…
— Ну ты, Прокоп, загнул. Нету в том разницы никакой…
— Есть разница, подумай! За веру, царя и Отечество — это ж святая троица. А щас чё? Веры-то нету!
— Да ну тебя, не в том причина.
— А в чем?
— Ну это, внезапное нападение же?
— Ох, не смеши, это на бабу можно внезапно напасть — и она твоя, а на Рассею — не… Внезапность-то, конечно, была, но токо один день, а потом-то что? Всем ясно стало — немец прет. И что? Полстраны под ним ужо! Говорю тебе — без веры воюем, в том беда…
— Хм… дак мы-то верим…
— Дак мы-то тута, на завалинке, а оне тама, в окопах, тяжко им без веры, тяжко…
— Ничё, вытянем…
— Да я в том не сумлюваюсь, токо как? Вон, похоронки одне да отступленья…
Дед Прокоп затушил самокрутку, сплюнул и встал.
— Бывай, Васька, пойду дрова колоть, больше-то некому.
Васька, весь белый как лунь дед, тоже с трудом встал с завалинки, вздохнул и, тяжело опираясь на клюку, пошел в другую сторону. Собрался было помирать этим летом, да куда там…
* * *
Желтые, всей палитры оттенков, пламенеюще-красные и закатно-бордовые осенние листья сплошным ковром легли на землю, оголив сопки, открыв их всем ветрам. Только ельники да редкий сосняк своей колючей зеленью прикрывали изготовившуюся к долгой зиме таежную живность. Настоящие морозы еще не пришли, задержавшись где-то в тундре, но заморозки прихватывали уже коркой дернину, зажелтили ее, и россыпи клюквы яркими красными пятнами раскрасили болотистые низины.