Концепция времени обусловила экзистенциальную сущность и форму позднего бунинского творчества, поставив его в контекст «Слов» Сартра, а не в контекст русской автобиографической традиции, он договаривает, довоплощает многие моменты ранней лирики, представляя их на новом витке развития.
Невозможно утверждать категорически, но нельзя и исключить еще одну версию бунинской концепции времени. Одним из лозунгов литературы в оставленном Отечестве был призыв «всем сердцем, всем телом, всем сознанием» слушать революционное время. Категория времени доминирует в советской литературе в 1920—1930-е годы (от «Время, начинаю про Ленина рассказ…» до «Время, вперед!»). Не стала ли бунинская концепция времени в «Темных аллеях», в «Жизни Арсеньева» результатом, или хотя бы реминисценцией внутренней полемики его с советской литературой: «слушать время», но космическое, путь которого общечеловечен?
Время становится субстанцией каждого рассказа «Темных аллей». В рассказе «Кавказ» Бунин достигает библейской вневременности. Из конкретных географических и временных обозначений начала произведения (Москва, Арбат, Геленджик, Гагры, холодное лето в Москве, утро в поезде) герои как бы переселяются в вечность: в «потом», в пространство на южном берегу, становятся при форме повествования от первого лица только «он» и «она»: вне времени и пространства, в первозданности Адама и Евы. Это соединение земного существования и бесконечности символа возвышает бунинский рассказ до уровня экзистенциального обобщения.
Время у Бунина материализуется в системе глагола. Появляется как бы особая временная форма глагола: прошедшее длительное, прошедшее бесконечное (сияла, кипела, съезжалось, ходили, светили и т. д. – контекст соответствующего фрагмента дает каждому глаголу особую перспективу). Глагол становится больше конкретно обозначенного конкретного земного действия. Он формирует пространство предвечного. В рассказе «Кавказ» в шести абзацах – пятьдесят один глагол, не считая причастных и деепричастных форм. И при этом создается совершенно парадоксальный эффект застывшего времени, пространства, почти полного отсутствия действия. Писатель освобождает свои глаголы от их первичной функции – называть действие. Содержанием бунинского глагола становится время: постоянное, вечное, конечное, но обозначает оно не степень завершенности, осуществленности действия, а его длительность.
Этот эффект усиливается и особой конструкцией абзаца («Кавказ», «Баллада»): от конкретного описания в начале – переход в вечность в конце происходит смещение временных планов, дающее в рамках вполне реалистического описания фантастический эффект. Он усиливается приемами бунинской живописи, известной еще по лирической прозе. Несвойственный Бунину жесткий, масляный, почти куинджевский пейзаж, мелькнувший в «Антоновских яблоках», узнается в «Кавказе»: «Как чудесно дробился, кипел ее блеск в тот таинственный час, когда из-за гор и лесов, точно какое-то дивное существо, пристально смотрела поздняя луна».