— Простите меня, ваша светлость. И я готов извиниться не только перед вами, — благоразумно добавляет де Канувиль, — но и перед вашим камергером, месье Моро.
Ему замечательно удается напустить на себя серьезный вид, однако, даже когда он с мольбой поднимает брови, Полина отворачивается.
На протяжении двух последующих часов безмолвие в нашей карете нарушается только стуком копыт. Когда же мы делаем остановку на обед, у де Канувиля такой измученный вид, что он, кажется, того и гляди, заплачет.
Он прислоняется к стене придорожной таверны, и даже аппетитный запах жареной баранины не привлекает его. Когда я подхожу к двери, капитан хватает меня за рукав. Только на сей раз угрозы в его глазах нет.
— Чего она хочет? — спрашивает он.
Сквозь открытую дверь я смотрю на тонкую фигуру Полины и, прежде чем дверь захлопнулась, успеваю подумать: «У тебя этого нет и никогда не будет».
— Она хочет Наполеона. Так что советую никогда не говорить ничего против него. Они очень… близки.
— Что ты такое несешь? — прищуривается он. — Хочешь, чтобы я поверил, будто у нее роман с собственным братом? Может, у вас в Сан-Доминго так заведено?
— Это ваша жизнь, капитан. Можете играть с ней, как считаете нужным.
Я открываю дверь, и от запахов вина и жареного мяса рот наполняет слюна.
Княгиня сидит за длинным столом красного дерева в окружении фрейлин. Видя, что я один, она хмурит лоб.
— А где де Канувиль? Обедать не собирается?
Разодетые придворные смотрят на меня. Я говорю как есть:
— Дуется.
Несколько дам прыскают, но Полина глядит на дверь.
— До Фонтенбло целых три часа!
Она поднимается, и дамы разинув рот смотрят, как она отправляется на поиски своего страдающего возлюбленного.
— Такое с ней впервые! — шепчет одна.
Другая подхватывает:
— Этот, похоже, пришелся ко двору.
Фонтенбло
Июль 1810 года
Наверное, ни одна женщина во Франции еще никогда так не радовалась завершению своего медового месяца. Я смотрю на бледное летнее небо, и мне хочется плакать от облегчения. Птицы, цветы, остриженные живые изгороди вокруг озера Фонтенбло… Я беру Гортензию за руку, и мы дружно вдыхаем ароматы сирени и герани. Два месяца — два! — прошли в путешествии, полном бесконечных посещений крепостей и фабрик.
— Вы, должно быть, взволнованны от предстоящей встречи… сами знаете, с кем, — говорит она.
С самого возвращения я только об этом и думаю. Я уже выбрала, по каким мы станем гулять дорожкам, а модистка соорудила для него ошейник с золотой надписью: «Собака императрицы».
— Я не о Зиги, — смеется Гортензия. — О генерале.