Ночь. Туман клубился над черным озерком; затем, оседая, стлался по земле, струился по овражку, окутывал густые заросли кустарника и подножия уснувших елей белой пеленой. Небо очистилось от надоевших туч. Земля и воздух так пропитались влагой, что казалось, ее дух не испарится никогда. Вода была везде: стекала с разлапистых еловых ветвей, хлюпала под ногами, даже воздух будто был тяжелее и плотнее.
Подле озерка просматривались трепетные огненные язычки. Дым от них, перемешиваясь с туманом, разносил по округе едкий запах гари. Когда ветерок дул со стороны костра, можно было услышать отрывки беседы.
– Отогреемся, отдохнем маленько и далее побредем, – произнес Василько.
Он сидел на поваленной осине и, ежась от холода, смотрел на огонь. Подле стоял Оницифор и подкидывал в огонь поленья.
– Дрова-то сырые, – щурясь, пожаловался он. – Уже сколько палим, а костер едва разгорелся. А дыму-то, дыму… Может, пойдем далее, а то, не ровен час, татары нагрянут.
– Куда им… – пренебрежительно отозвался Василько. – Они леса боятся. А если сунутся, живыми не выберутся.
– Коли на овраг наткнутся? – не уступал Оницифор.
– Что они возьмут с того оврага? Ты же зрел: он раздваивается. Как пойдут они в другой рукав, упрутся в бурелом. И оврага они не знают, полезут по дну, а там навалено, накидано деревьев.
– Упрямы и дерзки татары, – никак не мог успокоиться Оницифор. Его смущало не столько упрямство татар, сколько насторожила та легкость, с которой они убежали с поляны. Дыму-то наглотался, аж затылок заболел.
– Дымной горечи не претерпев, тепла не видать.
Внезапно в костре что-то громко и резко треснуло, вверх метнулся небольшой столп огня, снопом посыпались искры.
– Ишь, полыхнуло, – сказал Оницифор, отклоняя от костра лицо. – Как меня тот татарин, что из мыльни выскочил, копьем не заколол – ума не приложу.
– Да он тебя и колоть-то не хотел. Татарин выскочил на крик и наставил копье без умысла. Татары, татары… – передразнил Василько племянника. – Они упрямы, а мы еще упрямее. Кого захотели показнить, нечестивцы! Мы от Батыги убереглись, а от плюгавого ордынского посла сам Бог велел! Как мы их: они даже охнуть не успели, а нас уже и след простыл.
– Избу жалко; добрая была изба и клеть… – Оницифор извлек из сумы хлеб и покручинился. – Намок хлебушек, – разломив хлеб пополам, он передал половину дяде, а другую надкусил. – Все же прискорбно, что татары тебя с такой поляны согнали. Уж больно хорошо мне на ней было.