Сказка седьмая, или Последствия желаний
Слабый, неяркий свет заходящего солнца, льющийся в комнату, был подобен неспешному ручейку, тихому и равномерному, в любой момент, казалось, готовому замедлить своё движение, а вскоре и вовсе остановиться. Этот свет, готовый уже угаснуть, смешавшись с полумраком и приходящей за ним ночной тишиной, окружал высокую, статную фигуру ведьмы аурой таинств и загадочности. Обрядов, проведённых в уединённой лесной глуши при свете ночной владычицы — луны; вспыхивающих в никому не изведанных пещерах, глубоких и тёмных; факелов и диких ночных костров; лихорадочных слов, с мольбой произнесённых в кромешной тьме; полётов во мгле, овеянной свежестью, и купаний в серебряном, мягком, точно свежие сливки, лунном свете… Настоящего волшебства.
Колдунья была облачена в тёмно-бордовое платье, изысканными складками спадающее к её ногам и выгодно подчёркивающее тонкую талию и большие глаза, которые, казалось, теперь стали еще темнее. Платье это и тёмные волосы, непокорные, казалось, даже самой хозяйке, густой массой спадающие на гордые плечи, создавали резкий контраст с пейзажем, расстилающимся за окном — тем мягким розовато-золотистым линиям, нежно раскрашивающим полотно небес этим вечером.
Абель не видела её лица, но поняла, что лесная гостья улыбается — глядя ли на умиротворяющую тишь, изредка прерываемую пением птиц, или же заглядывая в какие-то свои воспоминания, тёплые и сокровенные. Впрочем, вряд ли она видит то, что твориться за окном, почему-то подумалось девушке — тут скорее второй вариант.
Сегодня королева пришла к лесной гостье непривычно рано — ей даже самой было несколько неуютно. Но, как только закончился очередной совет, а закончился он сегодня непривычно рано, Абель тут же поспешила к своей сказочной наставнице — даже не сменив платье на новое. Раньше она никогда бы так не поступила — не проигнорировала бы только-только сшитое для неё платье из шёлка и бархата или вкуснейший десерт, приготовленный к вечеру дворцовой поварихой. Раньше. Но теперь…
Теперь обитель ведьмы казалась ей островком умиротворения, спокойствия… правды — хоть и горькой; но горькая правда всегда лучше сладкой и приторной лжи. Истина может быть обжигающей, немилосердной и бесчеловечной, но всё же это — истина, и её следует принимать таковой, какова она есть. И, уж во всяком случае, такая правда — правда, оставшаяся на языке королевы вместе со вкусом чая с полынью, — гораздо лучше, чем все эти лживые придворные улыбки, слова, да даже взгляды. Впрочем, какое право она имела сейчас осуждать их всех? Она ведь и сама была такой — улыбалась тем, кому не хотела улыбаться, приветствовала и учтиво говорила с теми, кого презирала и едва могла терпеть. Что ж, это была придворная жизнь — и её можно было бы назвать игрой в жизнь. Ведь это и впрямь была игра. Улыбались здесь ради выгоды, кланялись ради выгоды — да даже любили, и то, ради выгоды. Говорили не то, что хотели сказать, а то, что хотели услышать более высокопоставленные особы. И везде царила лишь одна мысль: как бы пробиться туда, наверх, поближе к солнцу.