— Разумно, — сказал я.
— На неделю? — скорее спросил, чем заявил он. — Если я дам тебе неделю, ты обещаешь хорошо себя вести?
— Ладно, — кивнул я.
— Я напишу письмо твоей матери. Я уже говорил с ней по телефону и просил прийти, но… Впрочем, не важно. Иди забери свой портфель и пальто, а потом возвращайся сюда за письмом.
Я повернулся, собираясь уходить.
— Колин?
— Да?
— Больше так не делай.
Больше я так не делал, по крайней мере в школе, поскольку директор мне, как ни странно, чем-то понравился. Он вовсе не был слабаком, каким казался, — просто порядочным человеком, пытавшимся поступать по совести в крайне сложных обстоятельствах, и мне тоже хотелось ему понравиться. К тому же моя мать уже начала приходить в себя, пережив «крайне тяжкие времена», как она их впоследствии называла. И если директор, похоже, был не способен злиться по-настоящему, то о матери сказать этого было нельзя.
После смерти отца она несколько лет провела в полуофициальном трауре — такой уж она была женщиной. В конце концов она поняла, что люди перестали обращать внимание на ее капризы, и решила, что пришло время набраться смелости и жить дальше. Однако ей никогда не хватало терпения, а теперь, когда мы остались вдвоем, стало еще хуже. Ее подруги и родственники, даже ее сестра, не желали иметь с ней ничего общего, и потому я остался единственным, на кого она все еще могла выплеснуть свое раздражение и гнев. Она перестала пить антидепрессанты и принялась целеустремленно лечиться алкоголем.
Нашу ненависть друг к другу невозможно даже выразить словами. Она часто давала волю рукам, пока наконец не поняла, что я вырос и способен дать отпор, и с тех пор ограничивалась словесными оскорблениями, ранившими не меньше.
— Ты знаешь, что ты убил своего отца? — сказала она однажды вечером. — Я всегда это знала. Ты постоянно ему перечил и никогда не делал то, что тебе говорили, и он не смог этого вынести.
Мы сидели вдвоем в гостиной, молча ужиная. Подобное случалось все чаще — вежливость без всякого предупреждения сменялась враждебностью. За ужином мать пила вино, а до этого джин, а еще раньше шерри, но даже при всем при этом не выглядела пьяной. Работал телевизор, а поскольку мы не сумели прийти к согласию насчет того, что смотреть, напряжение в комнате росло. В конце концов она обвинила меня в смерти отца — точно так же, как и я обвинял ее.
— Ты убил его, маленький гаденыш. Он был так счастлив со мной, пока не появился ты.
В поисках подходящего оружия я остановился на Кафке:
— «Умереть значило бы не что иное, как погрузить ничто в ничто».