Оглушенная своими страхами, мать плохо слышит и плохо понимает, о чем он ей говорит, но чувствует, что о горестном, сокровенном; нервы ее напряжены, она готова расплакаться…
— Э, да я вас расстроил! — Сарычев испуганно машет обеими руками. — Дурак я, хуже моего Клопа, вы меня простите. Вы мужа, наверное, вспомнили?.. Да, грустна жизнь… Грустна, а устроена мудро: и не знал я его, а все равно — близкий человек. Потому что оба мы на транспорте, в одной системе работали. Ведь неспроста хоронить его мне пришлось… Помните, неделю назад вы мне рассказывали, как я его хоронил?
— Это в прошлую пятницу, вы еще с собачкой гуляли, — подсказывает мать, мелко кивая головой, и решается, наконец, заговорить о главном. — Илья Максимович, вы уж скажите мне: вы не очень на нас сердитесь? Вы ведь поймите меня правильно: я ведь как подумаю о том, что стряслось, о глупости этой проклятой как подумаю — и сразу худо мне делается, просто тошнит меня, и голова не своя…
Сарычев подсаживается к ней, пристально смотрит в глаза, будто выискивая в них что-то, и печально спрашивает:
— Тяжко с ним?
— Теперь-то ничего, а было тяжко, — отвечает мать и с радостной готовностью, словно затем и пришла, чтобы выговориться перед хорошим человеком, рассказывает все, что вызвало в памяти слово «тяжко»: как они с Суриковой при немцах обе потеряли родителей, как они с Суриковой, когда слух прошел, что немцы будут угонять в свою Германию, прятались в хновских болотах, где натерпелись голода и жути. Торопясь и захлебываясь, она рассказывает, как они с Суриковой ничего после войны, кроме работы, не знали: дома строили, а сами в землянке жили…
— Еще бы! — радостно перебивает Сарычев. — Меня в Пытавино направили в сорок шестом, так? С поезда слез: все Пытавино, до самого озера — как на ладони. Потому что домов не было. Одни землянки.
— Мужчин-то не хватало, мы сами дома строили. — Мать вздыхает и рассказывает, как долго они с Суриковой были без мужей, тем более что мужчин действительно не хватало, а телом и наружностью они с Суриковой обе не удались. Сурикова так и состарилась совсем, так и померла безмужней, ей же повезло: пусть и в сорок лет, а нашла себе Матвея Королева, тоже человека немолодого, и, стало быть, когда родился Иван, им с Матвеем было впору крестить внуков…
Тихое подвывание и царапанье прерывают рассказ. Сарычев извиняется, разводит руками, выходит из комнаты и впускает в дом продрогшего тонконогого пса, чьи огромные размеры никак не вяжутся с жалким дрожанием ребер под нежно-дымчатой короткой шерстью. Пес укладывается у ног гостьи и, видимо, решив, что именно ей он обязан своим возвращением в тепло, преданно ловит ее взгляд и вздыхает.