Кукуруза шумит и желтеет,
к теплым странам летят журавли.
И курган одинокий синеет
в тьме осенней дали.
Журавлиные клинья над нами,
шумы смерти кругом…
И размеренно машет крылами
одинокий ветряк за селом.
Сквозь печаль силуэтов и линий,
где гиганты бурлят — города,
по вечерней и тихой долине
золотые бегут поезда.
Синь и синь над полями без края,
сердце вянет под осени зов.
Ночью мимо села пролетают
золотые огни поездов.
К поездам простираю ладони,
но цокочет дороги змея…
Может быть, в промелькнувшем вагоне
пролетает и доля моя.
Плачет ветер за окнами тонко…
Променял я столицу давно
на проклятый огонь самогонки
и на узкое в хате окно.
И куда мне идти, я не знаю,
в город я не вернусь никогда;
там контрасты меня раздирают,
здесь убогая душит среда.
Гляну в зеркало, кличу несмело,
чтобы юность вернулась назад.
Но уже и лицо подурнело,
и живой затуманился взгляд.
Но гудят телеграфные струны,
хохот в них и рыданье тревог…
Был когда-то я смелым и юным,
но теперь постарел, изнемог.
Там по городу льются колонны,
поднимается песня в зенит,
и украшенный стягом червонным
Совнарком нерушимо стоит…
Все готовы к боям непреклонно.
И мне кажется в светлом чаду,
будто я в этом громе колонном
восхищенно и гордо иду.
Не могу, не могу, не могу я, —
поскорее от грусти села.
Слишком красную розу люблю я,
что навеки в груди расцвела.
Как я хлопнул простуженной дверью,
только видели звезды одни.
Предо мною простор, и теперь мне
станционные светят огни.
Умирает печальное лето,
тишина и покорности миг…
Паровоз прокричал мне приветно,
я спешу на призывный тот крик.
1928