— Ее оправдание в том, что она одинока, несчастна — в страданиях и унижениях, которые женщина вроде тебя даже не может представить. Ей было нечего вспомнить, кроме равнодушия и недоброго отношения к себе, — и ничего не ждало впереди, кроме тревоги. Она видела, что я жалею ее, и это тронуло ее душу. Она придала этому слишком большое значение — чрезмерное. Мне следовало увидеть опасность, но увы. И в этом мне нет оправдания.
Анна слушала его, безмолвно страдая. Каждое его слово высвечивало гибельным светом их прошлое. Он приехал к ней с ясным лицом и чистой совестью — приехал после такого! Если его надежность фальшива — это ужасно; если она означает, что он забыл о случившемся, то еще хуже. Ей хотелось осушить слезы, ничего не видеть, ничего не слышать, отгородиться от мира, в котором возможны такие вещи; и в то же время ее мучило желание узнать больше, понять лучше, чувствовать себя несведущей и неискушенной в вещах, которые составляют человеческий опыт. Что он имел в виду под «мгновенным помутнением», под «вспышкой безумия»? Как с людьми случаются подобные приключения, как они завершают их без видимых следов катастрофы? Она с отвращением представила себе внезапный постыдный адюльтер, — казалось, никогда уже ее мысли не будут чисты, как прежде…
— Клянусь, — услышала она голос Дарроу, — это был просто случайный эпизод, и не больше.
Она дивилась его самообладанию, его уверенности, точному знанию, что говорить. Несомненно, мужчинам часто приходится прибегать к подобным объяснениям — у них наготове отговорки. Свинцовая усталость навалилась на нее. Из огненного и мучительного мира она перешла в бесцветный холодный мир, где все окружающее казалось одинаково безразличным и далеким. На мгновение она просто перестала что-либо чувствовать.
Она осознала, что Дарроу ждет, когда она заговорит, и сделала усилие представить себе смысл того, что он только что сказал; но в голове был туман, как в тусклом зеркале. В конце концов она выдавила:
— Я не вполне понимаю, что ты сказал.
— Да, не понимаешь, — ответил он с неожиданной горечью; и в его устах обвинение в непонимании звучало как оскорбление.
— И не желаю понимать такие вещи!
Он ответил почти грубо:
— Не бойся… ты никогда не… — И несколько мгновений они смотрели друг на друга как враги.
— Имеешь в виду, что мне этого не дано — что я слишком бесчувственна?
— Нет, ты слишком возвышенная… слишком утонченная… слишком далека от подобных вещей.
Он замолчал, словно осознав тщетность попытки что-то объяснить ей, и снова они какое-то время смотрели друг на друга, но уже не как враги — так ей казалось, — а как люди, говорящие на разных языках и забывшие немногие известные им общие слова.