Она сняла шляпку и подошла к туалетному столику поправить прическу. Шляпка примяла темные пряди впереди, лицо было бледней обычного, с тенями вокруг глаз. Мелькнуло сожаление о пустых последних годах. «Если я сейчас так выгляжу, — сказала она себе, — то что он подумает, когда заболею или заботы одолеют?» Она принялась взбивать руками волосы, радуясь тому, какие они густые, потом бросила и сидела, опершись подбородком на сложенные ладони.
«Хочу, чтобы он видел меня такой, какая я есть», — подумала она.
И глубже глубинного зернышка тщеславия было ликующее чувство, что такой, какая она есть, с примятыми волосами, усталая и бледная, со слегка смятыми тяжелым жакетом тонкими рукавами платья, она нравится ему даже больше, она ему ближе, дороже, желанней, чем во всем роскошестве нарядов, которые могла бы надеть ради него. В свете этого открытия она по-новому вгляделась в свое лицо, как никогда раньше видя его недостатки, однако видя их как бы сквозь некое сияние, словно любовь была светящимся озером, в которое она окунулась с головой.
Сейчас она была рада, что призналась в своих сомнениях и ревности. Она предугадала, что влюбленному мужчине может польстить, когда женщина подобным образом невольно выдает себя, что бывают моменты, когда уважение его свободы привлекает его меньше, нежели неспособность к такому уважению: подобные моменты столь благоприятны, что самые ошибки и неблагоразумие женщины могут помочь ей утвердить свою власть над ним. Ощущение власти, которое она переживала, говоря с Дарроу, сейчас вернулось с удесятеренной силой. Она будто испытывала его самыми фантастическими требованиями, но и жаждала смирения, жаждала стать тенью и эхом его настроения. Хотела витать с ним в мире фантазии, но также идти бок о бок в мире факта. Хотела, чтобы он ощущал ее силу, но и любил за невинность и покорность. Она чувствовала себя рабыней, и богиней, и юной девочкой…
Позже вечером Дарроу уселся перед камином у себя в комнате и задумался.
Комната располагала к размышлениям. Лампа под красным абажуром, тени по углам, отблески пламени, пляшущие на старинных основательных платяных шкафах и комодах, создавали атмосферу интимности, которая усиливалась выцветшими портьерами и слегка облезлыми и потертыми коврами. Все в ней было гармонично-старым с искомым легким налетом ветхости, в котором, воображал Дарроу, чувствовался след Фрейзера Лита. Но Фрейзер Лит превратился в столь незначительный фактор во всей этой истории, что следы его присутствия не вызывали у молодого человека никаких чувств, кроме веселья, обращенного в прошлое.