Максим успешно, и даже раньше срока, сдал кандидатский минимум, раза два уже читал студентам лекции вместо Костромина, но тема диссертации ускользала. Ему то хотелось заняться теорией потенциала, то казалось, что откроются заманчивые горизонты, если углубиться в аналитическую теорию чисел.
Как-то профессор принес ему книгу Эрнеста Ренана «Будущее науки», изданную в Киеве в начале века.
— Обратите внимание на утверждение, что существует научный вкус, как существует вкус художественный. Не устану повторять: истина должна обрести и внешнюю красоту. Надо развивать в себе это чувство красоты. У математического здания должно быть архитектурное совершенство. Вы, создаете новые комбинации из ранее известных математических фактов. Но надо и угадать гармонию чисел и форм, придать геометрическую выразительность вашим построениям. Это — наша эстетика, наши песни без слов. Есть математики, не лишенные чувства юмора, математики-сухари, совестливые и бессовестные, легкомысленно-пустенькие и философично-серьезные.
— А какой я? — невольно вырвалось у Васильцова.
Костромин прищурился:
— Не обижайтесь, но еще никакой… Нет, не точно — уже совестливый.
В другой раз Константин Прокопьевич подсунул ему «Доклады» Академии наук. Там была и работа Коли Зарайского — ослепительная вспышка ума, обратившая на себя внимание многих математиков.
— А у вас есть время, — с неожиданной суровостью сказал профессор, — не так-то и много, но есть. Мы обречены забывать о себе. Однако не надо торопиться с определением темы поиска. Соблазнов много. Осмотритесь… Глубже войдите в фарватер. Нередко открытие лежит на грани парадокса. Идет от ясной цели к средству…
В конце концов Максим остановился на аналитических свойствах антикорреляционных функций случайных процессов.
Но здесь и начинались его главные муки.
Материала то катастрофически недоставало, то оказывалось настолько много, что он безнадежно тонул в нем. Временами Максиму чудилось: он ворочает глыбы, и тогда приходил в отчаяние от своего бессилия, ограниченности, скудоумия.
Несколько раз ему снилось, что он бешеным карьером мчится на своей кобылице военных лет Коломбине по узкой аллее. Ветки хлещут лицо… Выход из аллеи убегает, манит… Наконец он достиг его. Соскакивает с лошади, чтобы записать то, что необходимо. И просыпается… И снова за стол… Не упустить обнадеживающий просвет, похожий на робкие разводы утренней зари в хмурой степи. Лицо его горит, Максиму кажется, вот сейчас ухватит он главную мысль, вырвется, как во сне, к свету.
Но включаются тормоза холодного рассудка — нет и нет! Усилия его никчемны. Снова тупик.