— Просто не считаю, что работа — это подвиг или жертва. Это нормальное состояние человека, такое же, как отдых. Не надо делать из работы культа, как это стало модно с легкой руки безголовых американцев, которые умеют только работать и ходить в кино. Трудоголики — народ не менее ущербный, чем алкоголики, они не знают, что делать с собой без работы, как другие не знают, что делать без выпивки. Европейцу не прилично так суетиться из-за работы, наша задача не создавать, а приумножать созданное до нас, а этот процесс требует осмысленности, неторопливости. Вы согласны? — прервал он монолог и посмотрел на Елену.
Та задумалась, но, наконец, отозвалась:
— Согласна, что есть отличие в работе пионеров, осваивающих новые земли, и старожилов, ухаживающих за виноградниками. Но в нашей стране нет ни тех, ни других, а есть две другие категории: те, кто выживает, и те, кто наживает. Для этих категорий работа лишь средство, а не цель, — поделилась Елена, употребив по эмигрантской привычке местоимение «наша» при упоминании о своей добровольно покинутой Родине.
Витторио отметил это и подумал, сколько же лет потребуется ей прожить в Италии, чтобы перестать считать своей Россию?
— Я работаю не меньше коллег, выигранных процессов у меня больше, чем у Монтовани например, но его считают работягой, а меня — повесой только за то, что после пяти меня нельзя застать в офисе, а его можно найти там и в десять вечера, — выплеснул адвокат Берти давние несправедливые обиды.
Елена промолчала, чтобы избежать неловкости в такой щекотливой теме. Выдержав паузу, Витторио вернулся к рассказу:
— Назначив время, я считал его уже заранее потерянным и был раздражен. Поэтому, когда в урочный час дверь открылась, и мой помощник ввел в кабинет посетительницу, огрызнулся: «Я занят, жду клиента».
— Я пришла, — весело объявила вошедшая за ним синьора. При виде ее я встал, ВЕСЬ, — позволил себе игривую интонацию рассказчик. — Статная, с высокой грудью, она сверкала обворожительной улыбкой из-под кокетливых полей шоколадного цвета шляпки, увенчанной бежево-сливочным пушистым перышком. Синьора села напротив меня, а я еще какое-то время стоял и откровенно разглядывал ее ноги, открытые для моего обзора чуть выше колен. Такую свободу мне давала все та же шляпка, широкие поля которой не позволяли хозяйке проследить направление моего взгляда. Она нетерпеливо качнула головой, перышко вздрогнуло и спугнуло меня, я сел и посмотрел ей в лицо. Общим между теткой, посетившей меня первый раз, и дамой, сидящей в моем кабинете сейчас, была только фамилия мужа. Подумав об этом, я вспомнил о деле и строго спросил, пододвигая ей лист бумаги: