— Господи, в руки твои предаю дух свой!
Я стоял погруженный в мысли и в моей памяти всплыли слова рабби Малкиеля: «Месть напоминает плоды, растущие у Асфальтового озера, которые привлекательны внешне, но неприятны на вкус».
Я порцеловал Иосифа бен Менахема в мертвые губы, а когда его тело сняли с креста, сам похоронил его в долине Кедрон.
Лето подходило к концу. Один жаркий день следовал за другим. Трупов в городских оврагов стало еще больше. Из-под тел еще обильнее тек вонючий гной, а черные мухи, питающиеся всевозможной грязью, роились миллионами. Город Иерусалим медленно умирал под обжигающим солнцем. С горы мы наблюдали, как подбирается смерть, потому что не были готовы возобновить штурм. Медленно тянулись дни, их сияние осквернялось смрадом и видом смерти. Солдаты ругались и потели, таща издалека бревна, чтобы восстановить башни. Тит помрачнел и погрузился в свои мысли. Иосиф почти не разговаривал. Все мы чувствовали усталость от тягостного бремени, и хотя было ясно, что мы обязательно должны взять город, никто не ощущал ликования. Бессмысленность и мрачность осады затуманила наше сознание и сокрушило дух. В головах солдат и офицеров была лишь одна мысль: «Ну почему эти проклятые глупцы не сдадут и не откроют ворота?»
Всем сердцем я жаждал положить конец осаде, для меня страдания города были собственным несчастьем, ведь я с раннего детства знал Иерусалим. Я знал каждый камень этого города от вонючих переулков до мраморных улиц Верхнего города. Я не мог перенести вида его медленной смерти, и изумлялся в душе, что этот Бог, вечный, неизменный Яхве чьим избранным народом были евреи, мог смотреть с небес на муки города и ничего не сделать, чтобы прекратить его агонию. Разве не мог он в своей бесконечной мудрости послать луч света здравого смысла в сердца этих безумцев Симона бен Гиоры и Иоанна Гисхальского, державших в своих руках жизнь города? И хотя я редко просил что-нибудь от любого бога, потому что даже в те дни я сомневался в пользе молитв, я все же молил Яхве сжалиться над его городом и спасти собственный Храм, ведь бесспорно не в его интересах, чтобы святыня, выстроенная ему во славу, была разрушена. Но что до Яхве, то я не пытался притворяться, что понимаю, как действует его божественная мысль, потому что он все же не прислушался к моим молитвам, но позволял двум глупцам, одному грабителю и одному слепому фанатику, довести город и Храм до гибели.
Я же не переставал спрашивать себя как бы спасти Ревекку до того, как станет слишком поздно. Иосиф бен Менахем больше не был моим соперником. На его месте я увидел другого противника — смерть, смерть, которая в разной форме угрожала народу Иерусалима, губя одних голодом, других болезнями, некоторых мечом или распятием. Надеясь вырвать ее у моего соперника — смерти — я обдумывал различные планы проникновения и вывода ее из города. Однако же мои планы не отличались реализмом. Акведук Пилата, по которому однажды я проник в Иерусалим, был разрушен, и я не знал других тайных способов проникнуть в город. Но я сделал одну вещь которая увеличивала ее шансы выжить, если бы она последовала примеру мужа и прошла через ворота. Взяв с собой Иосифа, я отправился к Титу, и оба мы стали страстно просить его, прекратить всеобщее распятие еврейских пленников, потому что та жестокость, весьма далекая от желаемой цели, лишь делала сопротивление евреев еще более ожесточенным. Более того, солдаты не выполняли приказ, а распиная всех, кого видели, старых и молодых, мужчин и женщин, не зависимо от того, сопротивлялись они или нет. Тит согласился с той просьбой, потому что вид целого леса крестов расстраивал его. Он отдал приказ, чтобы те, кого захватят без сопротивления, отводили в лагерь, чтобы им дали пищу, а затем допросили. А затем пятьсот крестов были убраны, потому что дерево было необходимо для осадных работ. Пленников кормили, как и приказал Тит, хотя голодающие обычно падали мертвыми после своего первого обеда, потому что набив свои съежившиеся желудки хлебом, которого они так давно не пробовали, они столь сильно утруждали свой ослабевший кишечник, что падали в припадке. Получалось, что те, кто медленно умирал от голода, внезапно лишались жизни из-за пресыщения, словно еда, которую они так желали получить, превращалась внутри них в яд.