— Да, но у вас диплом, и вы преподаете в лицее.
— Диплом? Разве они знают, что это такое? Да, они меня спрашивали, кончили ли вы консерваторию. Это было неизбежным после моих похвал. Я, в общем, ответила правду: что вы одна из лучших учениц Д…, но добавила, что ваша семья, чересчур считаясь с буржуазными предрассудками, нашла неудобным, чтобы вы проходили обычный курс консерватории. Вы не можете себе представить чудесное впечатление от этих слов. Мать повернулась поочередно к обеим дочерям, потом к мужу, потом ко мне; потом, как председатель суда, раза два благосклонно наклонила голову. И я поняла, что это означало: «Боже мой, в этом, конечно, есть доля узости. Так, мы, например, не находим неудобным, чтобы наши дочери изучали латынь, физику и анатомию. Но молодая особа, о которой идет речь, по-видимому получила отличное воспитание, и предрассудки, связавшие ее в начале карьеры, очень почтенны». Итак, вы видите, моя дорогая Люсьена, что вашему появлению предшествует слава о вашей святости.
Мы встали из-за стола. Мари Лемиез вскоре рассталась со мной и пошла подготовить опыты для своей лекции по физике. Я очутилась одна на углу треугольной площади, в самой середине старого города.
Я чувствовала себя как будто немного пьяной. Этот новый доход неожиданно врывался в мою бедность, и у меня поэтому слегка кружилась голова. Мне было приятно отложить рассмотрение этой неожиданной прибыли, не делать расчетов, не думать о том, какие изменения она внесет в мою ежедневную жизнь. Может быть, в глубине души более скромный товарищ, что-то вроде любящего слуги, и старался наскоро произвести все эти выкладки; но от них доносились еще только смутные обрывки, веселый и бодрящий шепот.
Я два или три раза обошла вокруг площади. Мне показалось, что вещи стали гораздо интереснее или, вернее, что я, наконец, смогу заинтересоваться ими и отдать им должное. Я еще не начала ими заниматься, но уже подготовлялась к этому. Я предвкушала удовольствие, которым скоро буду им обязана.
Когда я заканчивала круг, — быть может, это был второй, — я почувствовала, что на смену этому внутреннему кипению приходит светлое сочувствие, обращенное наружу. Мое легкое опьянение, перестав быть приятным внутренним головокружением, превращалось в способность смотреть на вещи прямо, не скользить по их оболочке, по той словно безличной окраске, которая их скрывает, а задевать их за живое.
Посреди площади стояла статуя; с одной стороны была ратуша, с двух других — тесный ряд лавок. Когда я хочу теперь снова уловить это мгновение, я сперва вижу светло-зеленый глянцевитый горшок, необыкновенно веселый и коренастый, поставленный на полку на высоте человеческого роста, и даже не весь глянцевитый горшок, а только округленное, блестящее, вздутое, словно солнце, встающее из тумана; затем передо мной появляется вся выставка горшков, которая словно тот же горшок — размноженный; затем женщина, сидящая в углу выставки, — не вяло и не случайно, а, напротив, основательно расположившаяся, составляющая одно целое с лавкой, одним своим присутствием делающая ясным и естественным размещение всех этих товаров; так объясняются массы странно висящей листвы, когда обнаружишь ствол и ветви.