Все готовы, кроме этой нахалки, которая считает себя достойной встать вровень с валиде. Хафса готова признать, что она многого стоит, что не по-женски умна, научилась в сотню раз большему, чем ее научили в Каффе, что умеет очаровывать… Готова признать тысячи ее достоинств, но при одном условии: чтобы и Хуррем признавала власть валиде, чтобы не бросала вызов при каждой встрече в присутствии других женщин.
Как можно назвать умной ту, которая рубит сук, на котором сидит, изо дня в день портя отношения с валиде-султан и прекрасно зная силу влияния матери на сына. На что она надеется, что пересилит? Не бывать тому! Хафса была готова поддерживать кого угодно, только бы против Хуррем. Невозможно дольше терпеть неуважение этой нахалки!
Валиде решила, когда Повелитель вернется из похода, непременно сделать все, чтобы ему на глаза попалась умная и красивая девушка, но не из красавиц гарема, а такая, которая умеет вести себя по-европейски, то есть воспитанная не в гареме. Тогда посмотрим, устоит ли Хуррем…
Мчались от Стамбула в сторону Буды и обратно гонцы, возили письма. Тоненькая ниточка, связывавшая султана с его семьей, была крепкой…
Как любил Сулейман мгновения, когда очередной гонец подавал очередное послание от Хасеки, и он, сломав печать далекой возлюбленной, разворачивал ее послание! Знал, что обязательно будут стихи или еще какая-то выдумка. Роксолана то прикладывала крохотную ручку самого маленького из детей, Баязида, к листу и обводила ее, то вымазывала губы кровью и оставляла на бумаге поцелуй, то вкладывала засушенный цветок…
Утонула я в море тоски, где ни дня нет, ни ночи…
Каждый день мне погибель разлука с тобой пророчит.
Соловей я, отныне живущий в пустыне без розы,
Вместо песен теперь у меня только горькие слезы…
Она писала каждый день, Сулеймана радовали эти письма больше любых других, но он в шутку жаловался, что Хасеки переведет всю бумагу…
В ответ Роксолана снова писала:
Мой любимый, тебе же известно давно:
Если бы в море вода превратилась в чернила
И в бумагу вся ткань во дворце, все равно
Их для писем моих и тогда б не хватило!..
Плох мой стих и корявы слова,
Ты прости: говорить о любви как Меджнун не умею.
Полетела б голубкой к тебе,
Но мешать, о Фархад, я тебе не посмею…
Он отвечал:
Фархад… Меджнун…
Люблю в стократ сильней.
Любовь их – сказка, а моя навечно.
Любимая – свеча во тьме ночей,
А я при ней лишь мотылек беспечный.
У них была своя тайна, они связаны сердцем, такая нить, пока она существует, самая прочная в мире. Никому во дворце, в гареме, в Стамбуле, даже в мире не понять, что значили для обоих эти письма – подтверждения любви, письма – обещания будущей встречи и блаженства.