— Понимаешь, я вот никак не могу посадить музыку в угол души, изгнать ее или хоть чуть, на ноту, подзабыть для тебя… А как любой мужчина, ты, наверное, желаешь какого то первенства. И если от этого как то несчастлив, то тут есть доля моей вины… Как доля моей вины есть в том, что мама безумно ревновала меня к Валерии. Я ведь к ней всегда тянулась как то больше…
— Почему?
— Весь секрет в том, что и Валерия тоже свободно воспринимала меня такой, какая я есть… Как и ты. И ей совсем легко было меня любить. И мне было легко с нею рядом. А мама… Мама, она подсознательно, где-то в самой-самой глубине себя, все-таки не хотела никак смириться с моей слепотой… Ей нужна была вся, полная я: с глазами, светящимися от шальных искорок, со спутанными волосами, с полу — развязанным бантом на голове, словом, такая, как все, обычные, девочки. Хохочущая, смеющаяся. Прыгающая через веревочку. Я ведь не прыгала во дворе. Боялась расшибиться, это же очень просто, когда ничего не видишь! Я только немного, осторожно, наощупь, играла в мяч, качалась на качелях. Меня почти все время дразнили. А мама вместо того, чтобы пошутить над теми, кто дразнил, крепко сжимала мою руку и уводила меня со двора, вот и все. Я плакала, мне хотелось сидеть на скамеечке, во дворе, солнце обливало теплом мое лицо, ласкало меня, грело ладошки, и мне было вообще-то плевать на всякие там сопелки и дразнилки, но мама почти перестала выпускать меня одну во двор…Отец обо всем этом ничего не знал, а когда узнал, было поздно, я подросла, и мои друзья — тоже. Ну, а кроме того… Кроме того, я изобрела свою собственную систему защиты от дразнилок ребят.
— Это какую же? — удивился он, неторопливо расставляя посуду на столе: тонкие, тюльпанообразные фарфоровые чашки в паре с острыми, треугольными блюдцами.
— Я стала рассказывать моим маленьким друзьям — сорванцам о том, какие они. Их суть. Какие у них лица. Угадывала по тембру их голоса цвет их глаз, их любимые запахи и вкусы, их занятия, обеды и завтраки… Так, про одного мальчика я сказала, что он любит тайком от взрослых по вечерам или утрам лазать в буфет за вареньем, другому сказала, что он пытался исправить плохую оценку в дневнике, сначала подправляя ее чернилами, а потом уже — стирая ластиком. Они были сокрушены моими таинственными способностями, и, сочтя меня маленькой колдуньей, просто опасались трогать и обижать…
— Как же это ты узнавала их секреты? — опять изумился он.
— А никак. Просто. По запаху ладоней, одежды, пальцев, лиц… Запах ведь всегда идет за нами, сопровождает всюду… Маму же все как то исподволь раздражала такая моя необычность, я ведь могла узнать ее настроение, ее тайные желания, и ей не всегда все это нравилось… Кстати, и мамин роман я тоже угадала по запаху.