…Апрельская тугая, солнечная прозрачность скользила по веткам деревьев, повисала на тонких их прутиках обрывками легчайшей, кружевной шали. Бросала в окна янтарные пригоршни обманчивого, сквозного тепла, заманивала, звала, кружила сердце в непонятной, сосущей тоске. И она с утра все пыталась ее переиграть, распластывая пальцы по клавишам в прихотливом драже гамм, лишая их обычной плавности и широты. Но ей ничего не удавалось. Не удавалось переиграть, переиначить как то по своему голубеющую далеко в небесной выси, грызущую, терзающую сердце и душу тоску. Тоска эта, как казалось ей, проворно ускользала из комнат, обвешанных черным ажуром покрывал. Даже и с круглого стола, где в беспорядке была расставлена посуда, черным, бессильно повисшим крылом свисала, трепетала она — всесильная, покоряющая, подчиняющая, неподвластная ничему — Тоска.
Ничему. Даже музыке. Но она по-прежнему упрямо выламывала, гладила, теребила скользкий ряд клавиш, выгибая кисть высоко, до ломоты в суставах… Несколько раз бессильно роняла голову на клавиши, к холодной их поверхности, яростно дуя на челку. Волосы взвивались вверх под теплой струей. Она играла, как ей казалось, что то из струящегося Шопена, но Шопен изламывался, терялся и пропадал, так, как нежный, едва слышный лепет ручья может внезапно пропасть, затеряться, умолкнуть в мощных аккордах многоголосого шума листвы или при первых раскатах грома. Вместо Шопена из — рук ее стекала странная музыка — прозрачная, как слеза, хрупкая, подобная острым сколам льда. Об нее можно было порезать пальцы…Или — сердце. Ей казалось, что это уже случилось, и из ее сердца что то невидимо каплет на пальцы, змеясь и извиваясь легкой туманной струйкой около клавиш. Знакомые теплые и твердые ладони легли на плечи. Она закинула голову чуть назад, и где то в области затылка стала пульсировать теплая ниточка — ритм его сердца. На секунду ей стало жарко.
— Что это ты играешь, милая? На шопеновский ноктюрн не похоже. На вальс— тоже. Я никак не могу угадать.
— Тоску. Я убиваю тоску. Я ее поймала, Кит. Я поймала этот ужас за хвост. Она же как змея. Может, мне удастся, наконец, сломать ей шею? — хрипло прошептала она, захлебываясь, давясь слезами.
— Говорят, для того, чтобы пережить горе, надо уметь смириться, сжиться с ним……… Но это не для тебя, милая, я знаю.
— Да, Кит, я не умею смиряться. В этом — моя беда! — она наклонила голову и прижалась губами к рукаву его рубашки. — Что же мне делать?
— В этом твоя по — беда, Нэтти, — Он чуть усмехнулся. — Ничего не надо делать особенного. Просто — старайся жить. Дальше. Будь такой, какая ты есть всегда. Тонкая, чуть холодноватая, моя пленительная царица — чудачка, у которой из под пальцев сыплются звуки. Такой, какой тебя любил твой отец. Я вспоминаю свой разговор с ним в Праге, после концерта. Мы сидели в баре. Он все не решался сказать мне что то самое главное. Болтали так, о пустяках, незначительном: погоде, о том, что хорошо бы поехать на озеро под Прагой, помнишь, в то, вытекающее из пещеры, Мачехино озеро? — Она кивнула головой.