— Иди теперь наверх. Иди к ней. Я позвоню швейцару и уборщику. Прежде чем ехать на вокзал, надо все привести в порядок, собрать чемодан. Что брать? Какая там погода, не знаешь?
Лиля опять пожала плечами. Она и вообще, вся походила на заведенного робота — куклу, с растрепанными волосами и размазанной по щекам тушью.
— Сыро, наверное, как и всегда по весне, в апреле… Что там еще может быть, в этом полу — степном парадизе тоски? — Она сжала голову руками. — Кит, я не понимаю, что это — Смерть??!
— Это как бы переход в другую тональность. В другую ноту. Октаву. Из «ля» в «до». «До» — самая верхняя нота. Другая реальность. Мы не можем ее никогда наблюдать ясно. У нас о ней только расплывчатое представление, обрывки мифов, легенд, снов…
— Снов? — вдруг с живостью перебила его Лиля. Глаза ее на миг вспыхнули. — Она и вправду видела сон. Она упала в красный цветок. И он обжег ее. Она полетела в пропасть. Летела совершенно одна. Не могла ни до кого докричаться. И мне тогда сказала, что знает, что скоро потеряет их всех. Родных. — Лиля крепко сцепила пальцы, хрустнула ими, потерла косточку на запястье. — Слушай, дай — ка мне еще немного твоего бренди — бреда? Меня всю трясет.
— «Хенесси» вообще-то — хорошо согревает. Возьми, допей. — Кит протянул Лиле бокал и, припав к нему, она чуть пошатываясь, направилась к дверям.
— Постой. Я еще хотел спросить тебя, — внезапно окликнул ее Турбин. — Когда же Нэтти видела этот сон?
— Примерно полгода назад. Чуть больше, может быть… Как раз в тот вечер, когда Вы познакомились, она мне и рассказала о нем. И еще сказала, что все, что она видит в снах, потом сбывается наяву. — Длинная хрупкость Лилиных пальцев беспомощной тенью — змейкой скользнула по косяку. — Она так боится своих снов. Всегда боится. Выходит, что не зря…
С этими словами Лиля бесшумно исчезла в тени холла, как растворилась. Потом чуть скрипнули ступени верхней лестницы, распахнулись створки двери и все разом стихло. В почти опустевшей студии вольно гулял осмелевший, посвежевший ветер. После ливня он будто внезапно обрел какие то иные формы: чуть потяжелел, стал более резким и упругим, самоуверенно шевеля тяжелый муар гардин и роняя светлые россыпи солнечных бликов на осколки стекла. Как бисер или жемчуг. Остаток дня будто обещал расплавиться в нежном золоте предвечернего солнца. И во всей этой упругой, весомой, будто наливающиеся яблоко, свежести апрельского ветра, которую можно было и на самом деле ощутить в ладонях. Только ладони как-то странно, нервно пощипывало. Кит взглянул на них и поморщился, скривив губу. Крохотные кровяные дорожки — следы от порезов осколками — причудливо сплелись, слились в едва понятный, размазанный узор, чем то напоминающий скрещенные шпаги. Или — крохотное распятие? Турбин, хмыкнув, небрежно обтер ладони об джинсы и вышел из комнаты вслед за Лилей… Золото апреля, омытое дождем и разлившееся в воздухе закатной Праги, неправдоподобно тяжелым облаком, смутной ношей, непрошено окутывало все вокруг и давило на плечи…