Думал так Зайчик, шагая с окраины в город… и спотыкался о камни.
* * *
Из улицы в улицу, по площадям и переулкам — везде столько народу, столько разбросано лиц перед глазами, столько в глаза устремлено чужих и по-чужому уставленных глаз, то ненавидящих без всякой причины, то испытующих: кто ты такой? — оставляющих след за собой, который висит как паутина, то заранее любящих, только таких из тысячи встретишь разве одни.
Глаза утопают в этом роскошестве глаз.
От множества глаз в глазах у тебя поплывут золотые круги, в голове зашумит и затуманит, как будто поплывут глаза по бесконечному морю глазной синевы, сероты с янтарным отливом, вороненой стали зрачков — жгучей и вместе холодной, как раскрытая бездна, — черных мужских ненавидящих, женских к себе в глубину узывающих глаз…
Хорошо, хорошо плыть в беспечной ладье без весла и кормила всему верящих, все любящих глаз по этому бесконечному морю, в котором никогда не бывает покоя!
Все сливается в ропот, земля ходит под ногами, как под рыбацкой лодкой ходит волна…
В такие дни в пригороде у заставной дороги, по которой ездят одни мужики по утрам на базар из ближней деревни на дрянных лошаденках в телегах, похожих на гроб, в которых лежат бараньи туши с перерезанным горлом, с головами, свесившимися с боков, чтобы чертить искаженной губой по ободу колеса и дразнить голодных собак и людей в рабочих слободках, — в такие дни черный встает сатана и вертит всем городом из-за заставы, как шарманщик вертит шарманку!..
* * *
Идет Зайчик по улице, кишащей, как тропа в муравейник, разбежался глазами и в черной думе наступает встречным на ноги…
Взбаламучена улица, люди снуют и спешат, у одних лица печальны и строги, эти тихо идут, сами у них подгибаются ноги, словно их кто по коленям хлестнул, у других… а впрочем, такие лица у всех: они сами на себя теперь не похожи.
Спешат люди — мужчины и женщины, тянут насильно за руки за собой ребятишек, чертящих башмачком о панель.
Спешат молодые и старые, автомобили и лошади — все смешалось в одну набитую туго толпу…
Только изредка пройдет не спеша, щурясь в золотое пенсне иль монокль, какой-нибудь столичный щеголь, питерский франт, которого с Невского нипочем не прогонишь дубиной…
— Да… все же счастливчики есть… — сказал Зайчик вслух, рассуждая с собой, встретив румяного юношу, одетого модно, с иглы: машет он презрительно тросточкой, заложил руки в карман и идет походкой молодого ленивого льва…
— Есть… фон-бароны!..
— А вы?.. Вы разве так уж несчастны?..
Зайчика кто-то тронул за руку, за ним шла, очевидно, давно уж какая-то женщина, одетая в серый английский костюм очень дорогого сукна, в густой вуалетке, — показалась она Зайчику столь же молодой, сколь и красивой…