— Суд земли.
— А я?.. — Гедеонов, вывернув ладони, согнул пальцы крючками и впился в Феофана колючим, едким взглядом. — Ведь я творил волю пославшего… И меня — судить?..
— Поздно, — качнул головой Феофан.
— Ой ли? — подвел Гедеонов к глазам Феофана свои колкие глаза.
Но вдруг отскочил назад: взгляд Феофана незримым горел, голубым светом.
— Светит! — в ужасе крутнул приплюснутой головой Гедеонов, вскинув костлявые свои руки, словно дьявол крылья. — А ведь он отверженец! Ведь он проклял все!..
Может быть, Феофан, проклявший Сущего, теперь, заслышав голоса и знаки судной ночи, непостижные, невозможные, невидимые для взора, но видимые для духа бессмертного, — принял и благословил свет?
До этого Феофан, шел только за солнцем Града. А солнце Града не светило ни Богу, ни дьяволу. Ибо родилось оно от встречи доначального хаоса с творящим черным светом жизни, как от удара стали о кремень рождается огонь.
— Ха-ха-ха! — откинув назад голову, затрясся Гедеонов медленно. — Он думает, я боюсь покойников! Гадота несчастная! Да знаешь ли ты, дохлая собака, на что я способен?! Не стереть в порошок могу я вас, дохлых, червивых крыс… Нет! Я могу вас жечь, варить в смоле… И буду варить в смоле, мать бы… Я буду четвертовать, колесовать… Ррубить — терзать-терзать-терзать! — хрипел он, дрожа и извиваясь. — Да! Губить проклятое стадо… гу-би-ть!.. Огнем, ядом, язвами, мечом! Все в прорву! В прорву! В прорву.
Рвал на себе погоны, сгибаясь в кольцо, словно гад. Гремел шашкой. Замахивался ею на Феофана…
Вдруг в дверь хибарки глухие вломились красносмертники, злыдотники, побирайлы. Окружив Гедеонова грозным кольцом, зловеще и молчаливо навели на него свирепые свои, напохмуренные лица.
— Кто это? А-а? — ощерились они. — Говори!
— Кто смеет спрашивать!.. — вытягивал вперед длинную, судорожно трясущуюся голову Гедеонов, гулко стуча себе кулаком в грудь. — Меня, Геде-онова?..
— Молчи-и, елазука проклятый, змей-горыныч… — ворчали мужики люто. — Погоди, выведем мы тебя на точек…
— Да вы знаете ли, сиволапые черти, кто я? — юлил Гедеонов и грыз себе руки.
Глухо смыкалась толпа:
— Ну, говори, кто.
— Конечно, нам нечего ссориться… — подкатывался уже мелким бесом к мужикам, хихикая, Гедеонов. — Это не важно, в сущности, что я генерал… Что сам царь удостоил меня своей благодарности… Это не важно, мать бы… Я простой!.. Я и мужиков люблю. Ей-богу… Все мы, слуги царские, должны любить мужиков. Потому что их больше ста миллионов… И армия наша — кто же это, как не мужики? Кто охраняет нас и кормит, как не они же?
— То-то оно-то… — зловеще скалила зубы злыдота. — А земли-то дали кормильцам этим да хранителям много?.. Отвели глаза нашему брату Государственной думой этой самой… Жулики жуликов поскликали… За жидов там распинаются да за поляков, а мы как жили без земли, да так и остались.