— Зачем пришла, девица? — спрашивают ее.
Старик в волчьем плаще…
…или не старик? Руки, что сжимают посох, сильны. А лица не разглядеть, скрывает его низкий капюшон. Но Евдокии кажется, что человек этот смотрит на нее с улыбкой.
— Зачем пришла? — повторяет он вопрос.
И губы Евдокии разжимаются:
— За тем, что принадлежит мне.
— Хорошо.
И посох падает на мох, чтобы в нем утонуть. А смуглые, перевитые вязью кровеносных сосудов руки, стискивают голову Евдокии. Лицо под капюшоном приближается…
А ей не страшно. Любопытно только.
…холодные губы касаются лба.
— Это тебе поможет, — говорит Волчий Пастырь, отпуская. — Когда придет время…
— Спасибо…
…этот поцелуй, метка, которая остается на Евдокии во сне, меняет мир. И белизна мохового ковра больше не режет глаз, да и омут под ним не пугает.
Сон выталкивает Евдокию, выворачиваясь наизнанку, и она лежит на перине, глядя в потолок, удивленная тому, что вовсе он не серый. И облаков нет.
Странно как…
Евдокия подняла руку, растопырила пальцы, удивляясь и собственной власти над телом, и тем, что тело это, несомненно, ей принадлежащее, пребывает в некой престранной истоме.
Будто Евдокия выходила.
А потом вернулась, но как-то… не полностью, что ли?
Она встала.
И умылась. И задержалась перед зеркалом, расчесывая длинные и слишком уж тяжелые волосы. Гребень скользил по прядям, и те рассыпались, а неловкие пальцы все никак не могли собрать их в косу.
И лента норовила сбежать.
Но Евдокия справилась сама.
— Дуся, — Аленка вошла на цыпочках. — Ты еще спишь?
Наверное, да, иначе почему все такое… неправильное? А предчувствие не исчезло, осталось в груди камнем на сердце, и тяжеленным, едва ли не надгробным. Того и гляди вовсе сердце раздавит. Много ли ему надо? Но Евдокия улыбнулась и сказала:
— Уже нет…
— А полоска полнит, — вредно заметила Аленка, которой не нравилось, что платье Евдокии слишком уж простенькое. Для домашнего, конечно, сойдет, но вот гостей принимать…
— Ничего.
Полноты Евдокия не боялась.
А чего боялась? Перстень на месте, только потяжелел, холодным сделался…
— Тогда к тебе пришли…
Лихо? Сердце екнуло. Лихо… конечно, кто еще? И бежать бы со всех ног, пусть бы и пошло сие, глупо, броситься на шею, расплакаться от счастья, что все позади… а Евдокия и дышать-то способность утратила.
Лоб горит.
Пылает.
И не лоб — метка Волчьего Пастыря предупреждением.
О чем?
— Ева? — Лихо был в гостиной и не один.
Лютик вернулся.
Сидит у окна, в полоборота, делает вид, будто всецело занят очередным прожектом, альбом вон приоткрыл, пером самописным водит… только ложь это все.