— Тогда неси!
— Себастьян, — сказал волкодлачий князь, — зачем нам краковельская колбаса?
— Дорогой брат, — отвечал ему Себастьян, глядя за тем, как ловко приказчик подцепляет крюком связку колбас. — Тебе надо, чтобы тебя выслушали. Так?
— Так.
— А чтобы женщина слушала, надо сделать так, чтобы она молчала. Логично?
Приказчик раскладывал на прилавке кольца самой дорогой, краковельской колбасы, которой хозяин лавки весьма гордился, ибо каждый год на ярмарке именно его краковельскую отмечали государевой золотой медалью за аромат и вкус.
— А женщину замолчать — дело непростое…
— Думаешь, колбаса поможет?
— А то! — Себастьян наклонился к прилавку и, закрыв глаза, вдохнул изысканный колбасный аромат. — Кроме того, кольцо ты ей уже дарил…
— Дарил, — вынужден был признать Лихослав.
— Вот! Подари колбасу.
— Я думал обойтись цветами…
— Розами?
— Ну… да…
Себастьян вздохнул и, похлопав брата по плечу, произнес:
— Никогда не дари разгневанной женщине розы!
— Почему? — не удержался приказчик, который тоже намеревался приобресть букетик для супружницы, зело сердитой из-за вчерашних посиделок. Даже не столько из-за самих посиделок, сколько за то, что после оных вторая половина явилась домой в непотребном виде, песни орала и требовала подтверждения тому, что именно она в доме хозяин…
Себастьян снисходительно пояснил:
— Потому что розами по физии получать неприятственно. Колючие они.
…приказчик, подивившись этакой предусмотрительности, порадовался: и впрямь, пионы и мягче будут, и дешевле… и тоже красивые цветы.
— А колбасой? — вредно поинтересовался Лихослав.
— Колбасой… — из всех колец Себастьян выбрал самое сухое, тонкое, — Ты что, Лишек? Какая здравомыслящая женщина расстанется с этаким чудом?
Он погладил колбасу с нежностью.
— И вообще… краковельская колбаса — залог мира и благополучия… Заверните. И бант, пожалуйста, понарядней…
— Мне кажется, что ты надо мной издеваешься, — Лихослав мрачно смотрел, как приказчик оборачивает колбасу в розовую бумагу, а поверху вывязывает бант.
Тоже розовый.
Бумага в лавке имелась, а вот бант Себастьян с собой прихватил.
— Ну что ты, братец! — возмутился тот почти искренне. — Как можно?!
Евдокию похитили прямо из постели, в которой она соизволила предаваться тоске.
Похитили, надо сказать, вместе с пуховой подушкой, облаченной в шелковую наволочку, и пуховым же одеялом. Одеяло было жарким и душным, но Евдокия все одно натянула его с головой, поелику, во-первых, приличным девицам тосковать полагалось самозабвенно, отрешившись от мира с его искушениями, а во-вторых, тоска сопровождалась слезами, от которых Евдокиино лицо, надо полагать, распухло и сделалось еще более некрасивым, нежели обычно.