У него еще оставалась смутная надежда, вдруг она не сможет приехать. Он даже подумал, не написать ли ей, что заболел, но все-таки не решился на подобную мелкую нечестность. Он и так доставил ей немало огорчений.
Ответ немного задержался, и Косталь уже с облегчением воображал, что Соланж охладела к нему, — так будет легче разорвать. Потом пришло письмо:
«Мой нежно любимый друг, письмо ваше доставило мне громадное удовольствие. Я так счастлива, что, кажется, готова кричать об этом… Мама сначала заупрямилась, но когда поняла, каким наслаждением это будет для меня… Вы не представляете, как она мила. Весь вчерашний вечер мы придумывали все то вранье, которое неизбежно из-за наших кузенов, чтобы объяснить мою поездку в Италию. К счастью, паспорт у меня уже есть — прошлой осенью я ездила с родителями в Сан-Себастьян. Приеду я 27-го в 2.30. Но только при одном условии: вы останетесь полубуйволом, иначе говоря, не тратите на меня ни одного часа из вашей работы и ни в чем не меняете своего образа жизни».
Письмо продолжалось с той же неясностью и излияниями чувств. Ее радость передалась Косталю, и он решил сделать эти пятнадцать дней как можно более приятными. И все же, когда пришлось искать другой отель, опять собирать чемоданы и все прочее, он вздохнул: сколько времени теряется из-за этой малышки! И он уже подумал о том дне, когда она уедет, и отметил его на своем календаре: 12-го октября!
25-го он вспомнил, что забыл про одну важную вещь и телеграфировал Соланж:
«Привезите плюшевого кролика. Очень нужно. Целую».
26-го новая телеграмма:
«Привезите, дневники Толстого и г-жи Толстой. Очень важно. Целую».
2 часа 20 минут. Косталь быстро идет к платформе, на которую приходит ее поезд. Никогда еще он так остро не желал всех встречающихся женщин. Ведь две недели он будет пленником Соланж И вдруг, около журнального киоска, девушка лет семнадцати… «О, Боже, она просто сжигает меня, эта девчонка! А ведь она всего лишь кость из моих ребер! Сверхштатная кость[20]! И так жжет меня!» Он уже задыхается и багровеет, как будто капельки крови сочатся сквозь кожу лица. У нее черные волосы и миндальные глаза; линия носа и лба очень длинная, идет назад, как в профиле Лионеля д’Эсте, изображенном Пизанелло; ацтекский тип: да, именно так, ацтекская генуэзка; грудь плоская, как у мальчика, но мальчика, который никогда не будет даже поплотнее; в женщинах это всегда ужасает Косталя, но сейчас именно из-за этого он влюбляется. «Я схожу с ума от этой девчонки… я схожу с ума…» Их взгляды встречаются. Косталь делает зигзаг, подобно раненому зверю, и останавливается на полпути. У него есть шесть минут — время, чтобы подойти к ней и как-то начать. И это страстное желание, эта трагическая потребность ускользнуть от Соланж в тот самый момент, когда клетка уже захлопывается, толкает его во что бы то ни стало поймать эту добычу. Незнакомка идет к платформе, Косталь обгоняет ее, еще один пристальный взгляд, и она снова смотрит на него. Какой-то поезд уже втягивается в вокзал, но тот ли? У него на часах 2.26, быть может, она опаздывает? Но ведь никак нельзя, чтобы «милая» высаживалась одна, искала его… ужас! Ужасно потерять и эту женщину, когда все могло бы устроиться, встреться она на десять минут раньше. Он идет, чтобы справиться у служащего (нет, это не французский поезд), потом возвращается к ней, почти бегом. И тут вдали виден уже другой поезд. Сколько еще секунд до того, как остановится вагон Соланж? Тридцать пять. Разве возможно за тридцать пять секунд подойти к незнакомке ацтекского типа и сказать ей: «Во имя всего святого, позвольте мне увидеться с вами, назначьте свидание!», сопроводив эти слова таким взглядом, в котором были бы и властность, и надежность и т. д. … и т. д. …, чтобы и т. д. … и т. д. …? И все это (вот вам еще и извращенность) ему хотелось бы сделать, когда Соланж была бы уже здесь, в двухстах, в ста метрах, на расстоянии взгляда. «Боже мой! Боже мой! Как я хочу ее любви! Боже, вдохнови меня, помоги мне!» (Внутренне он падает на колени.)… «Я всю свою жизнь посвящу ее счастью». Поезд скользит вдоль платформы. Косталь совсем теряет голову. «Неужели я упущу ее?» На глазах у него почти слезы. В отчаянии и ярости против Соланж он резко поворачивается и уходит от незнакомки. Уж по крайней мере никогда больше не видеть ее, не смотреть на это лицо! Забыть его! Но у двери вагона перед ним другое лицо, еще вчера воистину земля обетованная, как сегодня у генуэзки, слишком знакомое,