— Вы, я слыхал, прямо из Петербурга?
Джакомо уже знал, что язвительный херувим — младший брат короля. Приветливо улыбнулся:
— Имел такое удовольствие.
Они задержались в просторной прихожей перед роскошной резной дверью, за которой секунду назад скрылся Репнин.
— Удовольствие? Что вы называете удовольствием?
Князь Казимеж. Надменный юнец — впрочем, каким еще можно быть в его возрасте и в его положении? Неплохо заполучить такого союзника.
— То, что я смог оттуда уехать.
Князь громко расхохотался, заставив обернуться нескольких почтенных господ, на лицах которых застыло напряженное ожидание.
Дверь медленно, беззвучно отворилась. За нею была не королевская спальня, а анфилада светлых комнат — пустых и казавшихся нежилыми, куда и устремилась толпа. Джакомо протиснулся вперед, что избавило его от необходимости ответить на громкий шепот князя Казимежа:
— А как там наша уважаемая невестка? По-прежнему спит с кем попало?
Вымытый, выбритый, осмотренный от глотки до прямой кишки, обряженный в странный мундир не то гусара, не то казака, опрысканный лучшими парижскими духами, он стоял перед женщиной, владеющей почти половиной мира. Она слушала или притворялась, что слушает, не глядя на него, скрытая массивным бюро на золотых ножках. Когда-то царица, вероятно, была недурна; дамы такого типа не в его вкусе, хотя всякое случалось, но как может нравиться сочетание жестких черт лица с белым телом… о последнем, впрочем, оставалось только догадываться. В налитом, словно опухшем, лице, в тучной фигуре, облаченной в пышное, лишь подчеркивающее толщину платье, не было ничего привлекательного. Возможно, сумей Джакомо подойти поближе, он разглядел бы и густой пушок над верхней губой. Но не подходил, понимал, что не имеет права приблизиться ни на шаг. Один взгляд царицы заставил его замереть. Такой взгляд способен убивать. И наверное, убивал. Вот она какая, императрица всея Руси, железная Екатерина. И Джакомо предпочел не рисковать. Он стоял точно перед трибуналом и срывающимся от волнения голосом произносил давно заготовленную тираду о будущем мира, о сплочении Европы под рукою мудрейших монархов, об организации объединенных наций, которая склеит то, что разбито, сплотит то, что распалось.
Говорил и все отчетливее ощущал, что его диковинный мундир — шутовской наряд, а парижские духи — знак принадлежности к продажному сословию шлюх.
Разоружение — вот основная задача. Сильнейшие должны показать пример. Если сократить численность войск, никто не станет ни на кого нападать, а мир… что ж, мир столь же нужен людям, сколь и любезен — Джакомо хотел сказать: «Богу», но вовремя спохватился: ведь перед ним была читательница Вольтера, — сколь и присущ Природе. На том и закончил. Надоело. Черт бы побрал его идиотские идеи, Вольтера и эту жирную змею, которая глядит на него, как на воробья, запущенного к ней в клетку.