И потом, бредя домой по пыльной тропинке, Семетей не мог отделаться от холодка, навеянного словами «если приютят у себя». Это родные-то детки могут не приютить престарелую мать! Бедная, бедная! Неужели она ночами недосыпала, своим белым молоком сына и дочь вспоила, молодостью, красотой, жаром сердца жертвовала, чтобы потом, когда они вырастут и окрепнут, умолять их о приюте! Предки говаривали: «Даже если трижды на спине снесешь мать в священный город Мекку, и то остаешься перед ней в долгу». Разве на старости лет матери не положено восседать на самом почетном месте? Разве не должны благодарные дети подать ей первую чашу за дастарханом? Нет, нет, не может быть, чтобы Букалай был таким черствым. Он, бедняга, случайно покалечил руку и потому так прибит, а мужик, кажется, простой и открытый, как переспелый кукурузный початок.
С молодых лет Семетей больше всего на свете опасался сомнений. На собственном опыте познал: если сомнения переступили однажды порог твоего дома, считай, очаг твой покинула удача. Закрались в душу сомнения — разладилась жизнь, все валится из рук. Вот и сейчас, прислушиваясь краем уха к монотонной исповеди старухи, он тщетно отгонял от себя все сомнения и подозрения.
Отворив скрипучие деревянные ворота, Семетей и старуха вошли во двор. Букалай, увидев их, потемнел лицом.
Нет, он не обрадовался приходу матери. Сунул руки в бездонные карманы пузырившихся галифе, изобразил на лице улыбку, похожую больше на гримасу, процедил сквозь зубы, как оттолкнул: «А, вернулись, значит… А сноха ваша на работе…»
Семетей прошел в свою комнату, разделся и прилег. Гладкий атласный пододеяльник приятно холодил тело. Кожа после теплого циркулярного душа мгновенно покрылась пупырышками. Поеживаясь, Семетей смотрел в потолок и думал. Отчего люди забывают иногда о своем назначении на земле? Почему в суете и мелочных заботах часто теряют заложенные самой природой достоинства? Почему ничтожная личная корысть затмевает иным весь белый свет? Почему Букалай, этот здоровяк во цвете лет, еще способный перевернуть горы, сузил свою жизнь до размера несчастной пенсии, о которой думает-мечтает во сне и наяву. Неужели на этой пенсии свет клином сошелся? Дом, что называется, полная чаша. Мебель блестит, посуда сверкает, стены сплошь увешаны коврами. Дочь-невеста цветет-подрастает. Вокруг — мир да благодать. Так чего же еще он нудит-шарашится по сторонам, как затравленный, озирается? Ведь жизнь проходит, уже перевалила за полдень, и если в предзакатный час у Букалая спросят: «Эй, почтенный, что хорошего увидел в жизни? Много ли свершил хороших дел?», он наверняка с достоинством ответит: «И не заметил толком, как промчалась жизнь. Дом содержал в чистоте, пенсию у государства выхлопотал, квартирантов держал».