— Далабай… дорогой мой… — тихо сказал дядя.
Я опустился на колени. Руки его высохли, потемнели. Голубоватая жилка у запястья билась еле заметно. Глаза глубоко запали, но сейчас были чисты и странно блестели. Я обрадовался: наверно, дяде стало лучше.
— Поезжай к Актате… привези турсук кумыса.
В голосе дяди послышалась легкая дрожь. То, может, прорвалась тоска по невозвратному или робкая надежда всколыхнула сердце — не знаю, только я тоже разволновался. У изголовья стояла полная, нетронутая чаша кумыса, а дядя посылал меня к устью Куланчи, в урочище Каратау, за кумысом из аула табунщиков, находившегося от центра на расстоянии дневного пути! Конечно, я знаю, велика разница между кумысом городским и степным. Городской кумыс жестковатый, водянистый. Ведь и свежее кобылье молоко, и закваску, и уже готовый кумыс, пока его не продадут, хранят в жестяной или стеклянной посуде. Отсюда и привкус. Я так считаю. Желание больного вселяло надежду. Может, и в самом деле степной кумыс принесет дяде облегчение. Я тут же вышел. В передней тетушка охлаждала зеленый чай. Она встревоженно-пристально уставилась на меня, и я заметил все те же слезинки на ресницах. Я объяснил, что еду в горы к Актате за кумысом. Тетушка не ответила, только вздохнула: «Милый ты мой, опора наша…»
Во дворе хрумтел зеленым клевером наш мерин Актанкер. Отъелся конь на вольных хлебах, бока лоснятся. И на поводу не ходит — приплясывает. Тетя принесла из сарая сбрую. Я оседлал мерина, переоделся и спешно отправился в путь. Ни жара, ни дальняя дорога, ни крутые перевалы не пугали меня.
Мерин шел крупной рысью по неглубокой лощине, и вскоре я почувствовал приятное, прохладное дыхание близких гор. В детстве дядя часто брал меня с собой на бахчи. Меня всегда влекли тонкие плети и пахучие листья ранних дынь. Дядя не пускал меня, боялся, что поломаю хрупкие стебли, но я опускался на корточки и, жмурясь, наслаждался медово-сладким запахом плотных завязей. Сейчас тот памятный запах ударил в ноздри. На этом аромате, видно, настоян воздух степи.
И мерин соскучился по раздолью летовки. Пофыркивал от удовольствия, шел машисто, рвал поводья. Тропинка вилась все выше и выше. Песок скрипел, потрескивал под копытами, будто в раскаленном казане кукурузу обжаривали. Мелкие камушки рассыпались искрами. Конь взмок под гривой, и я откинул ее на другую сторону. Когда я поднялся на гребень увала, зашло солнце, надвинулись сумерки. Вскоре сбоку показался едва заметный молодой месяц, похожий на серебряную подкову. Он лишь чуть-чуть освещал рыжеватую тропинку, камчой обвивавшую крутобокие склоны гор. Мерин рысил ровно, не спотыкаясь. Горные дороги ему хорошо знакомы. Изредка из-под ног его взлетали жаворонки. Мерин испуганно вздрагивал. Вдали раскатисто прогремел гром, небо прочертила ярким зигзагом молния. Надо скорее преодолеть перевал, а то настигнет гроза в пути и будешь потом плестись мокрой собакой. Скалы обступали с двух сторон, зажали тропинку в теснину, потом, круто обогнув пропасть, тропа нырнула в каньон. Мерин упирался передними ногами, седло заскользило вперед, к шее. Снизу, из мрака, доносилось слабое журчанье воды. Там течет, бьется лбом о скалистый берег горная речушка Куланчи. Здесь, в старом зимовье у реки, я родился. В этом овраге прошло мое детство. Каждый камень этих мест мне дорог. Чист горный воздух, а когда он перемешан с запахом грозы — ширится грудь. Гром поворчал, покашлял и понемногу утих. Тучи уплыли за горы. Я обрадовался, что ушел от грозы.