В середине дня, спасаясь от духоты, мы вышли в тамбур. Проводник, понимая, что вверенный ему вагон уже давно стал душегубкой, пошел на должностное преступление и растворил вагонную дверь настежь фирменной эмпээсовской отмычкой[47]. Свежий, обжигающий, звенящий ветер ворвался в тамбур, отбросив меня назад. Я жадно вдохнул полной грудью. «А что, все ведь не так уж и плохо?». Жизнь — впереди! А на языке все равно подло вертелась песня про Краюшкину:
Опять мне снится сон, один и тот же сон.
Он вертится в моем сознанье словно колесо:
Ты в платьице стоишь, зажав в руке цветок,
Спадают волосы с плена, как золотистый шелк.
Моя и не моя, теперь уж не моя.
Ну кто он, кто тебя увел? Скажи мне хоть теперь!
Мне снятся вишни губ и стебли белых рук —
Прошло все, прошло, остался только этот сон.
Остался у меня, на память от тебя,
Портрет твой, портрет работы Пабло Пикассо.
Поезд нес нас по малороссийским степям. Я все так же стоял в тамбуре у раскрытой двери и любовался пейзажами, насыщенными красками и жизнью. Какими-то особенными были свет и воздух. Здесь, в Малороссии, воздух почему-то казался более мягким, а света было больше, чем в Москве. Эх, Николай Васильевич Гоголь! Весь окрестный раздольный край был его: «Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии!.. Изумруды, топазы, яхонты эфирных насекомых сыплются над пестрыми огородами…». Кто сказал, что Гоголь украинский писатель? Он — русский писатель малороссийского происхождения, писавший, кстати, на русском языке! И тут из дымки прошлого всплыли заученные в школьные годы последние слова Тараса Бульбы, подлыми ляхами прибитого гвоздями к запаленному дереву: «Прощайте, товарищи! Думаете, есть что-нибудь на свете, чего бы побоялся козак? Постойте же, придет время, узнаете вы, что такое православная русская вера! Уже и теперь чуют дальние и близкие народы: подымается из Русской земли свой царь, и не будет в мире силы, которая бы не покорилась ему!»…[48] На всех парах мы неслись к Черному морю. Наконец поезд вскрикнул, а потом, недовольно шипя и фыркая, с чудовищным лязгом затормозил в Туапсе. Короткий бросок до электрички, в которой половина окон была беспричинно разбита горячими абхазами. По одноколейке, вдоль моря, еле плетемся до платформы «Спутник». Выходим. Приехали! «Буревестник»! Пальмы, солнце, запах моря, шум волны, воздух, переливающийся струями! Не зря мы томились в плацкарте!
Вход в жилой корпус нам преградил высокий крепкий мужчина в шерстяном синем тренировочном костюме с нашитыми белыми буквами «СССР» на груди. Звали его Валентин Федорович Кузьмин, и был он мастером спорта международного класса по тяжелой атлетике. Ноги его были как тумбы, а руки как две мои ноги. Иной бы дрогнул перед таким колоссом, но не мы с Севой. Мы были командой!