Орден процветал, несмотря на общеевропейскую войну, но в этом успехе уже прорастали семена грядущей гибели.
Те, кто приходил на смену «старой гвардии», верили только в деньги, графы расчетов и твердый прейскурант. Новые веяния, витающая в воздухе жажда наживы, возможность запускать пальцы в богатые фонды и приписки неумолимо разъедали мораль Ордена, прежде крепкую, как слово Божье.
Ландскнехтов Deus Venántium охотно нанимали светские владыки, из тех, кто был посвящен в тайну их работы. А таких посвященных становилось все больше. Подорожные Ордена позволяли беспрепятственно странствовать по всем католическим странам и даже по некоторым, впавшим в лютерову ересь. Такое положение дел открывало широкие возможности для шпионажа, контрабанды и прочих неприглядных дел. Защита от светских властей провоцировала одних «широко и прогрессивно мыслящих» людей заказывать всевозможные непотребства, а других, не менее «прогрессивных», — охотно за оные браться.
Три с половиной столетия «Дети Гамельна» были оплотом устоев и традиций, образцом железной дисциплины, воплощением непоколебимой веры в защиту людей от происков сатаны. Но менее чем за двадцать лет Орден твердо ступил на дорогу, ведущую к упадку.
* * *
— Убийца Старых… Ты удивляешь меня каждую минуту. А удивить меня нелегко. Очень нелегко. Что же будет завтра?
— Завтра? — добросовестно задумался сержант. — Завтра Шварцвольф умрет. На этот раз окончательно. И мне плевать, какой ценой.
— Ты хочешь покончить с ним или с войной?
Ответа не было долго. Охотница даже привстала на скомканном ложе, чтобы заглянуть Мирославу в лицо — не спит ли сержант, окунувшийся в воспоминания. Нет не спит. Только беззвучно шевелит губами, словно разговаривая сам с собой, и шепот его настолько тих, что не слышен даже богине…
— Я хочу отомстить. Не более, но и не менее, — вымолвил, наконец, Мирослав. — И все. Остальное потом, — сержант пристально посмотрел Охотнице в глаза. — Из-за него погибло слишком много хороших людей. И погибнет еще.
— Надеюсь, ты не слишком горд, чтобы отказаться от помощи? — тихо спросила Охотница.
— А зачем тебе? — неподдельно удивился Мирослав. — Иржи силен, но не настолько, чтобы угрожать твоему покою.
— Покой — на погосте! — неожиданно обозлилась Охотница. — А я — живая. Не забывай.
— Я помню, — сказал Мирослав с нежностью, которая удивила даже его самого. И обнял гибкое тело, жаркое и одновременно пронзительно холодное. Твердое, как камень, и в то же время податливое, словно воск. Тело любимой женщины.
В дверь стукнули. Не просящим гостем, но имеющим право входить когда вздумается. Вежливый такой стук, дань хорошим манерам, не более. Сержант переполошено скатился с ложа, как и положено хорошему солдату, он сначала уцепился взглядом за тесак, а затем уже начал вспоминать, куда дел штаны. С устланного мехами ложа за ним, не скрывая улыбки, наблюдала Охотница, раскинувшаяся в своей соблазнительной наготе. Мирослав положил оружие поближе, под правую руку, затем разгреб брошенную в беспорядке одежду, вытащил искомое и запрыгал, запутавшись в штанинах.