Он делал вид, что они обычно приходят к часу: авось привезут подкормку, – а если никого нет, уходят обратно пастись: желуди, орешки, корешки… «Ну да, грибы-ягоды…» – усмехнулся я. «Это летом, сейчас осень», – пояснил он. Я спросил Драгамащенку, какая была первая одежда человека, и он не мог мне ответить. Очень заинтересовался Гививович, и я ему подсказал, что – кобура. Барабанщик подхватил тему, наверняка утверждая, что первой музыкой, да и вообще первым искусством, был барабан. Вот и барабанщик оказался интересным человеком… С ним мы поговорили о великом Тарасове. «Владимир Петрович?» – насторожился Гививович. Ах, я забыл, что нельзя называть никаких фамилий!
«Скорей! скорей!» – снова замуэдзинил Драгамащенка. Мы беседовали с барабанщиком об экуменизме, отойдя от Гививовича в сторону. Драгамащенка для убедительности прошелся вдоль домиков и пошатал замки. «Сейчас еще тепло, к зиме откроем…» – оправдался он, поймав мой взгляд, и, чтобы я поверил, один из замков открыл, достал из пустого мешка горсть чего-то вроде, как он пояснил, «гранул» и щедрым жестом сыпанул их на пустующий обезьяний бар, потом подумал и сыпанул еще горсточку. «Этого хватит?» – спросил я. «Пока хватит, – сказал он, – пока еще им должно хватать подножного корма».
Барабанщик, найдя на рельсе уязвимые для трех нот места, подбирал на ней обезьянью вариацию «Собачьего вальса».
С того берега уже звали.
«По-видимому, они зашли слишком далеко», – извинялся Драгамащенка.
«Пожалуй, их не стоит больше ждать», – согласился с ним Гививович.
«Нет уж, подождем», – твердо заявил я и пошел обезьянам навстречу.
«Стойте! туда нельзя! – закричал Драгамащенка. – Они вас без меня разорвут!»
«Кто разорвет?» – Я уже не мог удержаться.
«Да обезьяны же! Вы не знаете, какая это сила. К ним нельзя подходить и на шаг ближе альфа-самца».
«Где вы видите обезьян?» – продолжал я.
«Да они в любой момент могут появиться!»
«Вот как?..»
Я сделал еще шаг и замер. Что-то остановило меня. Я стал прислушиваться. Ничего. Показалось. Но что-то повисло в воздухе как еще одна тишина. Она напряглась, натянулась, как незримая преграда, прогибаясь в мою сторону. Я всматривался в поредевшую листву взбегавших вверх дубков и в очертаниях ветвей высматривал обезьяну, как на детской рисованой загадке имени Набокова: найди матроса и мальчика. Они прорисовывались то там, то там, зависнув в неудобных позах, выжидая, что ли, когда мы уйдем. Мы ждали их – они нас. Обезьяна таилась уже за каждым стволом – но как же умели они ждать! – ни веточка не шевельнется, ни листик не прошуршит. Звенящими этими листьями был усыпан весь склон – ни шагу здесь нельзя было ступить без оглушительного шороха: как они подкрались?..