Я всматривался и всматривался в недвижимость листвы, что застыла в осенних дубах, как в похоронном венке. Неописуемая тишина стояла вокруг: шумела река, шуршала листва под ногами. «Скорей! скорей!» – визжал альфа-самец, изо всех сил колотя в рельсу. «Скорей, скорей!» – кричали с того берега, и барабанщик выстукивал на обезьяньем баре, как на тамтаме, подходящий ритм. Но вдруг, даже не вдруг, а внутри слова «вдруг», что-то, даже не что-то, а что-то находящееся внутри слова «что-то», случилось, сдвинулось, произошло: картинка сползла вбок, как отклеилась, зависла на одном уголке, свернулась трубочкой, небеса загнулись по краям на манер китайской пагоды, альфа-самец замер с занесенным над рельсою ржавым болтом в руке, барабанщик не закончил такт, да и река притихла. И именно в этой, а не в предыдущей тишине родилась еще тишина, и напряглась, и вздулась непомерным пузырем, как жила на Божественном лбу, и, прорвавшись минус-звуком, как разгерметизированный вакуум, родила звук, доселе в моей жизни не бывалый, живой, множественный и общий, неумолимо близящийся и растущий, как дерево, как лавина, как поток, несущийся на нас, и – ничего, ну ровно ничего но менялось перед глазами – ничто не шевельнулось, ни листок, но глаз было не отвести от этого неописуемого звучания… Нет слов…
…Нет слов… С кем-то мы уже толковали о природе неописуемого? Не Павел Петрович ли то был? Не иначе как. Помнится, мы говорили с ним…
Нас охватывает то неописуемый ужас, то неописуемый восторг. Взялся – значит пиши, раз ты такой уж писатель… О чем же и писать, как не о неописуемом? О неописанном – любой напишет, кому оно подвернется. Писатель же задевает за обе эти стены, восторга и ужаса, продираясь в узком коридоре повествования (нэрейшн – это нерроушн[14], сказал мне как-то англичанин). Мы хотим раздаться вширь: море – кто написал? а горы? а лес? а небо? Тургенев с Буниным поупражнялись, пока у нас было время. Опять же Тернер (по подсказке Павла Петровича). Опять же неописуемая тишина: звенели цикады, и неумолчно шумел прибой, лопнула струна в тумане, и кто-то жалобно дул в бутылку… Мол, неописуемое – так красиво пиши, мол, чем неописуемей, тем красивей. Безобразное, что ли, описуемо? Просто про безобразное можно как бы и похуже написать… А все равно: и красивое – как… и безобразное – как… Без «как» тут никак. Язык же из сравнений не состоит, он из слов состоит. Слова же заключены в словарь. А мы заключены в слова. Муха, так сказать, в янтаре. Так кто же красив, янтарь или муха? Из словаря слова исчезают, выпадая в осадок, как в перенасыщенном растворе. Неописуемый зверь – конь – оказался наконец описан: каждому его сочленению подобрали с любовью исконно русское слово. И что же? Лошадь уходит из словаря по частям: сначала пясть, потом берцо, потом цевка, потом бабка, потом венчик, – остались лишь грива да копыта – роговая оболочка. Исчезают, по частям, за конем и корова, и дом, и птицы певчие, и травы. Что за коллективизация такая? Пришли, мол, комиссары и все со двора свели. Так нет, не одни и комиссары… Мы. А слова, что появились взамен, – это уже анонимы, а не слова: что мне от калькулятора с инкассатором? Ни полушки. Ну самолет – хорошее слово… Что увижу я, выглянув не в окошко, а в