Когда-то Хаим говорил Саре, что станет универсальным певцом, и стал им. Почти. Он мягко нажимал на басы, стараясь добиться густоты звука, осторожно вытягивал теноровую высоту, и в моменты, когда тесситура была выше возможностей, помогал себе экспрессией аккомпанемента, сам подыгрывая на рояле. В репертуар вошли песни литовские, «западные», русские из тех, что нравились публике – танго Строка «Ах, эти черные глаза», романсы Чайковского, ноктюрны Вертинского. А отдыхал Хаим в своем баритональном диапазоне, в вольном регистре песни «О, лебедь мой» из вагнеровского «Лоэнгрина» или русской народной «Степь да степь кругом», которую разучил дома с Марией…
– Давай, Мордехаим! – кричали подгулявшие офицеры, танцуя с проститутками под его вальсы и танго.
– Жарь, Мефистофлюс! – орали они, лихо отплясывая «Цыганочку» и «Хаву нэгилу»…
Спеша домой, Хаим прятал в карман старого служебного костюма концертный галстук-бабочку. Недовольный облачением артиста, Сенькин предлагал заказать фрак, все его музыканты ходили во фраках. Хаим отказывался – как бы он объяснил неожиданную покупку Марии?
Чем дальше, тем глубже он погружался в пучину обмана. Иногда чудилось, что Мария все знает, сердится и ждет, когда он наконец наберется смелости сказать, где и кем работает. Хаим в отчаянии думал: почему при безусловном, казалось бы, согласии между ними, он всегда что-то скрывает и лжет? Что это – проверка на стойкость или на подлость? А ведь ему хотелось быть абсолютно искренним с женщиной, любимой больше жизни. Он зарабатывал здесь деньги из-за нее, для нее. Каждую лирическую песню он про себя посвящал жене.
О литовской опере говорили, что по профессиональному составу солистов, звучанию хора и оркестра она не уступает ведущим театрам Европы. Сара однажды купила билеты для себя, отца и молодых Готлибов на спектакль в Государственном театре.
Шел «Отелло» Верди, партию мавра исполнял Кипрас Петраускас.
Великий вокалист вызвал в душе Хаима ураган восхищения… Матушка тысячу раз была права! Кабак – единственное место певцу Мордехаиму. После спектакля он рискнул открыться старому Ицхаку. Они медленно шагали по аллее позади весело о чем-то щебечущих Марии и Сары. Слушая «кабацкую» исповедь сына, отец неотвратимо багровел.
– Ты дошел до последней точки, – тяжко обронил он после молчаливых минут ходьбы.
– Не думаю.
– Есть еще ниже? – усмехнулся старый Ицхак.
– Раньше я тоже презирал мир, в который привела меня жизнь, – сказал Хаим. – Но, окунувшись в него не по своей воле, я увидел его в истинном свете. Да, он отчасти карикатурен, в чем-то сентиментален, в чем-то – безжалостен… Но в нем есть, кого и за что уважать. Своя порядочность… и романтика в этой среде тоже имеются.