Кимантайтис сказал, что ловцы на промысле едят рыбы досыта. Очень жалел, что из-за сильной простуды его отослали домой. По вечерам пани Ядвига ходила лечить старика отварами каких-то трав, которые успела набрать осенью.
Мария попросила справиться о Хаиме. Дождаться не могла пани Ядвигу: что говорил Кимантайтис, что?!
– Жив Хаим, – ответила она скупо.
Старик был озабочен своим здоровьем, больше его ничего не интересовало. Намаявшись зимой с чужой смертью сверх всякой человеческой меры, он боялся умереть прежде положенного срока.
Пани Ядвига заметила слезы Марии, сказала:
– Кончай выжимать последние соки. Придет твой муж, никуда не денется. Раз не отправляют назад, значит, жив и здоров. Он любит тебя и выживет для тебя, что бы с ним ни случилось. Такая любовь, как у него, дает силу для жизни.
Словом «любовь» называют многое из того, что никогда ею не было и не будет. Любовь – как негаснущий свет в человеке, пока он дышит.
Хаим и Мария дышали друг другом, и, когда его не было с нею, ей казалось, что она не живет. Если кому-то из них становилось плохо, они менялись физической силой и силой характера. Перетекали друг в друга, словно содержимое песочных часов, терпеливо, нескончаемо и не скучно. Бывало, Хаим слабел волей, и Мария вытягивала его из бессилия.
Правда, такие минуты случались редко. Мало что могло вывести Хаима из себя. Он не зависел ни от чьих мнений и не допускал чуждого влияния на себя, даже влияния обстоятельств, какими бы трагическими и безысходными они ни казались. Он умел отстраняться и сохранял насмешливый оптимизм, который люди принимали за легкомыслие или гордыню. А Мария знала: ее муж – человек чистого эмоционального духа, без примесей; его чувства, точно легкие цвета акварели, не смешивались с окружающей средой, тяжелой и масляной.
Вот так же в любви он был предельно искренен и прозрачен. Женщины чаще всего не верили этой чистоте, полагали, что он либо высокомерный, либо играет на публику. Некоторые мужчины считали его сентиментальным, романтичным размазней; встречались и те, кто не скрывал презрения.
Хаим не хотел видеть усмешек, – и не видел, не настраивался против скрытых и явных недругов. Он поступал согласно собственной природе. Нечто сродни неколебимому эгоистичному упрямству наличествовало в своеобразном нраве и невозмутимом поведении мужа, чему Мария не находила названия, и нельзя сказать, будто он совсем не раздражал ее своим снисходительным отношением к людям. Порой она думала, что его несмешиваемость – уникальная способность, а иногда сомневалась: не патология ли?.. Но, как бы ни думала, не представляла себя без него.