– Так будет всегда? – спросил вдруг я.
– Может быть, – она хитро подмигнула мне и толкнула в крапиву. Я упал, не чувствуя боли. Я все еще был влюблен в эту девушку, и теперь эта влюбленность стократно возросла. Но гордость и внезапно проснувшаяся обида не позволяли мне об этом сказать.
Миновал август, и наш разношерстный табор вновь засобирался в путь. Военные говорили, что дорога нам лежала на юг, где два больших города готовились нас принять. Старики кряхтели и недовольно морщились:
– Поселят в бараках… А дело к зиме…
Но мы, молодые, хотели другой жизни, хотели уйти прочь из голой, сухой степи, хотели испробовать нового, пожить в толчее и суматохе, раз этого требовали обстоятельства.
Накануне отъезда она примчалась ко мне, раскрасневшаяся, запыхавшаяся, нервно повела плечами и сказала:
– Слушай… Слушай… Я, кажется…
– Что? – встревожился я.
– По-моему, я… ношу ребенка.
Я обмер.
– Что же делать?
В ответ она тихонько заплакала. Я обнимал ее за плечо, понимая, что утешения напрасны, что слова мои прозвучат глупо и бесполезно. Я мог бы пообещать ей золотые горы, мог бы соврать с три короба, и ей стало бы на время легче. Но я промолчал, только обнял и закрыл глаза.
На следующий день мы разъехались в разные стороны. Я сдержанно простился с ней, виновато глянул на ее отца, а он по-простецки пожал мне руку, кивнул дружелюбно и увел ее в одну сторону, а грузовик, на котором ехали мы с дядей, двинулся в другую.
Чего я только не передумал в тот злосчастный день…
Только войдя в барак, где нас поселили, я упал на черные, грубо сколоченные нары и тут же забылся. Меня не тревожил ни гул приглушенных разговоров, ни крики комендантов, ни тяжелый стук ведер, ни шелест ночного огня. Я спал, не видя снов, бездыханно, как труп.
Лишь на рассвете я проснулся от колкой сентябрьской прохладцы. Барак мирно посапывал, кто-то кутался в грязные овчины, кто-то приговаривал во сне, кто-то вертелся, пытаясь устроиться на неудобных нарах. Я вышел, умылся студеной водой из колодца. Ноги мои утопали в холодной росе. Над большим городом плыл сиреневатый утренний туман. Селянские подводы тянулись по проселочной дороге – наступал базарный день. Фыркали лошади, щелкали нагайки, негромко переругивались крестьяне, сплевывая в траву коричневатой табачной слюной. Нас здесь никто не ждал.
И тогда я встретил старика.
Не припоминаю, чтобы видел его прежде, но он точно был моим земляком. Их всегда видишь издалека. Бронзовый приморский загар, косматые брови вразлет, орлиный взор и ссутулившаяся спина – от долгих горных переходов. Старик опирался на суковатую палку и хитро глядел на меня. Наконец он спросил: