И, обрадовавшись, поражаясь только, что им раньше это в голову не пришло, они быстро пошли назад, снег только звенел под его коваными каблуками.
ГЛАВА XXI
С улицы, с мороза, духота в палате показалась застойной. Третьяков осторожно притянул за собой дверь, пошел на носках. Когда глаза начали различать, увидел, раздеваясь, что с соседней кровати, с подушки, улыбается Атраковский. И самому смешно стало, когда увидел со стороны, как он крался в темноте между кроватями.
– Капитан, – шепотом позвал он, – потяните рукав.
Атраковский сел на кровати, босые ступни плоско стали на пол. После недавнего приступа был он совсем слабый, почти не вставал. А тогда забегали врачи по этажу, зачем-то внесли ширму из простынь, отделили его от палаты. Он лежал холодный, изредка открывал тусклые глаза.
– Не напрягайтесь, держите только, держите, – говорил Третьяков. – Я сам из него вылезу.
Вылез, отдышался, поправил повязку:
– Спасибо.
– Курить хочешь?
– Помираю! Все искурил.
Слабой рукой Атраковский полазил у себя под подушкой, начал надевать халат.
– Пойдем, я тоже постою с тобой. Все равно не сплю.
– А чего не спите? Болит?
– Мысли всякие.
– Мысли! – Третьяков радостно улыбнулся. Ему все время отчего-то хотелось улыбаться. – Думать будем после войны. Вон Старых спит, как святой, ничего не думает.
Старых спал ничком, свесившаяся рука доставала до полу. И ничуть ему не мешало, что рядом с ним шепчутся в темноте. Повернулся на бок, хрястнул сеткой – он хоть и невысок, а весь как каменный, – чмокнул губами во сне и мощно захрапел. Белый гипсовый сапог высунулся из-под одеяла.
– Я вот так спал на фронте, – говорил Третьяков, пряча обмундирование под тюфяк. – Где приткнулся, там и сплю, сейчас даже удивительно. У нас комбат спал в землянке, снаряд под землянку угодил. Грунт болотистый, снаряд фугасный, ушел в глубину, выбросить землю силы взрыва не хватило, вспучило нары, а он и не проснулся. Утром глядит, земляные нары под ним горбом. Вот я тоже так спал. А здесь и вшей нет, и как будто что-то кусает целую ночь. Меня тут не хватились?
– Нет.
Раскатав тюфяк поверх обмундирования, Третьяков надел халат:
– Пошли?
Свыкшиеся с темнотой глаза резанул по зрачкам свет в коридоре. Отошли к операционной, к дальнему окну. Отсюда видны были огни вокзала, огни на путях. Окно это было такое же, как все, а вот около него почему-то происходили самые откровенные разговоры. И с Сашей они тут сидели.
Третьяков так долго не курил, что от первых затяжек на всю глубину легких ударило в голову и губы занемели. Он смотрел в окно и сам себе улыбался, не замечая. А на Атраковского хорошим от него веяло. При нем привезли этого мальчика, на глазах оживал. Щеки синеватые с мороза – от госпитальной жидкой кормежки во всех в них кровь не греющая, – а улыбается, весел. Но даже когда улыбается, есть во взгляде серьезность, глаза повидавшие. Он и жалел его, и завидовал.