Выпили. Фая положила ему капусты:
– Капустки вот бери, закуси.
– Спасибо.
И незаметно пододвинул Саше. А она, не ожидавшая этого, покраснела. Братья захохотали:
– Здорово это у них получается: он пьет, она закусыват!
А Фая, будто сердясь, будто швырком, еще подложила на тарелку.
– Я не хочу, Фая, правда, – говорила Саша.
– Врозь, что ль, положить?
– Нет, мы вместе.
Они и были вместе сейчас, хоть старались друг на друга не смотреть. И незаметно один другому отодвигали капусту по тарелке. А Фая, подойдя и будто еще больше осердясь, брала в свою руку нечувствительные, скрюченные, вялые пальцы его раненой руки, показывала их Ивану Даниловичу:
– Чо он ей навоюет, рукой етой? – Она, как тряпки, разминала бессильные его пальцы. – Чо он может ей?
Он отобрал руку, отшутился:
– У меня, Фая, работа умственная: не пехота, артиллерия. Тут можно вовсе без рук.
– Ты, может, думашь чего? – горячо напустилась Фая. – По закону ведь, по закону! Иван Данилыча, если не по закону, лучше не проси!
И младший брат любимым словцом старшего подтвердил:
– Точно!
Теперь Третьяков понял, зачем их позвали сюда, что Фая шептала там Саше на кухне. Чудная она, Фая. Ее если сразу не испугаешься, так разглядишь, что человек она хороший. Вот если б можно было дров для Саши попросить. Ну что ж, по крайней мере, эту рюмку он мог выпить с чистой совестью.
Иван Данилович, от которого Фая и Саша ждали слова, взял живой, красной, мясистой кистью левой руки деревянный свой протез в черной перчатке, переложил поудобней. Вот и на правой была бы у него такая же сильная, красная кисть. Но может быть, потому он и жив сейчас, что одна рука у него деревянная. А уж младшего брата наверняка она от фронта заслонила.
– Ну что, Василий, есть у тебя там или вся? А то пожми, пожми.
И Василий Данилович «пожал», и как раз три рюмки налилось. Крупными пальцами старший брат взял свою рюмку, сказал неопределенно и веско:
– Который человек кровь свою за Родину пролил, имеет право! И будет иметь!
И первым махнул водку в рот.
На улице Саша спросила виновато:
– Ты не обижаешься на меня?
Он улыбнулся улыбкой старшего:
– Чудные вы обе с Фаей. А я еще понять не мог, чего мы туда идем? Заговорщицы…
– Но почему всегда – самые лучшие? Вот и отец мой, и Володя бедный. В девятнадцать лет успел только погибнуть. Ты не сердись, что я все о нем говорю. Я вот уже лица его не вижу. Помню, какое оно, а не вижу.
Они подошли к госпиталю. Фонарь у ворот освещал снег вокруг себя.
– А чего мы туда идем? – спросил Третьяков.
– Но ведь тебя искать будут.
– А я сам найдусь. Саша, дальше фронта не пошлют! Идем к Тоболу. Не замерзла?