Но тут игра плохая вышла:
Как будто кто всадил ей дышло,
Купчиха начала кричать
И всех святых на помощь звать.
Она кричит — Лука не слышит,
Она сильнее все орет,
Лука ж, как мех кузнечный, дышит
И все ебет, ебет, ебет…
Услышав крики эти, сваха
Спустила петельки с чулка
И молвила, дрожа от страха:
«Ну, знать, заеб ее Лука!»
Но через миг, собравшись с духом,
С чулком и спицами в руках
Летит Матрена легким пухом
И к ним вбегает впопыхах.
И что же зрит? Вдова стенает,
От ебли выбившись из сил.
Лука ей жопу заголил
И еть нещадно продолжает.
Матрена-сваха вьется птицей,
Скорей спешит помочь беде,
И ну колоть вязальной спицей
Луку то в жопу, то в муде!
Лука воспрянул злом свирепым,
Старуху на пол повалил
И длинным хуем, словно цепом,
По голове ее хватил.
Но тут Матрена изловчилась,
Остаток силы собрала,
В муде Луке она вцепилась
И яйца прочь оторвала.
Лука, однако же, старуху
Своей елдою, словно муху,
Успел прихлопнуть наповал
И сам безжизненный упал.
Наутро там нашли три трупа:
Лежал Мудищев без яиц,
Вдова, разъебана до пупа,
И сваха, распростершись ниц.
Вот, наконец, и похороны.
Собрался весь торговый люд.
Под траурные перезвоны
Три гроба к кладбищу несут.
Народу много собралося,
Купцы за гробом чинно шли
И на серебряном подносе
Муди Лукашкины несли.
За ними — медики-студенты
В халатах белых, без штанов.
Они несли его патенты
От всех московских бардаков.
К Дашковскому, где хоронили,
Стеклася вся почти Москва.
Там панихиду отслужили
И лились горькие слова.
Когда ж в могилу опускали
Глазетовый Лукашкин гроб,
Все бляди хором закричали:
— Лукашка! Мать твою! Уеб!
Лет через пять соорудили
Часовню в виде елдака,
У входа надпись водрузили:
«Купчиха, сводня и Лука».