Конечно, я понимал, что пробоина, в общем, не смертельная вещь. Ну получишь дырку в борту, вода зальет трюм, заведет команда пластырь… А неподалеку от флотилии дежурит буксир-спасатель. Он подойдет, поможет, отведет в Сент-Джонс или Галифакс, там за валюту капиталисты быстренько поставят аварийное судно в док, заварят пробоину, а потом — пожалуйте бриться. Вот «брить»-то я и опасался. Не будь за мной катастрофы на «Кальмаре», чихал бы на эти страхи, а ведь ту историю куда денешь… И невиновным меня признали, и вернули мне все, а покой так и не пришел, не вылечился от той «неодолимой силы» до конца…
Под суд за пробоину, может, и не отдадут, а диплома лишат, это точно. А куда мне без диплома — матросом? Рыбу шкерить или в порту сутки через трое диспетчерить? Ведь ничего другого, кроме как пароходы водить, делать не умею. Ничего другого никогда и не делал.
Можно, конечно, и в мореходке салагам лекции читать, вот Стас ведь читает… Да стыдно делать такое. И не старпер еще, сила есть — хоть воду вози. А главное — других учить задумал, аварийщик…
И тот суд мне припомнят. Сказать в глаза и не скажут, а за спиной… Это я тоже понимал.
Проходили дни. Если дул норд-вест, льда прибавлялось, и флот искал рыбу в новых квадратах. Задувал восточный, приносил с Гольфстрима теплый воздух, жал ледок к канадскому берегу, и становилось полегче.
Ночью я не раздевался. Сбросив сапоги, ложился на кривой диванчик в каюте, иногда приходил ко мне сон, но при первом ударе просыпался и лежал в темноте, ждал новых толчков. Болезненно морщился, когда они повторялись, словно собственными ребрами ударялся о льдины, поднимался с дивана, накидывал шубу и в тапочках на босу ногу выходил на мостик. Смотря по времени, в рубке был второй штурман или старпом.
С третьим помощником я стоял вахту сам. Вахте говорил «доброй ночи» и спокойным голосом спрашивал, как дела. Вот это и было самым трудным — внешне оставаться спокойным. Что бы ни делалось у меня на душе, такое поведение считал для себя обязательным. Мои помощники, зеленый молодняк, и на минуту не должны были подумать, как неуютно в этих водах их капитану.
Такое положение всегда волновало и мучило меня. Правда, раньше не осознавал этого, привык быть в море одиноким, а потом, со временем, неосуществленное желание поделиться страхами, посетовать на судьбу, посоветоваться, наконец, превратилось в привычку разговаривать вслух, когда оставался один у себя в каюте.
Не знаю, может быть, меня считали на «Нептуне» бирюком, хотя я часто спускался вниз, заходил к матросам в каюты, говорил с ними «за жизнь», на мостике рассказывал штурманам истории из морской практики и даже с докладами раза два за рейс выступал…