— Я догадываюсь, кто это: Боже, такое ничтожество!..
— Конечно, ему далеко до мюнхенской официантки. Ты не находишь, что подобный разговор низок?
— Наверное… Но мне больно, больно тут. — Беспомощным жестом он показал на сердце. — И мерзко. Представляю, как нам перемывают косточки!
— Мало ли о нас сплетничали? Ты всегда был выше этого.
— А дети, Грета? Дети знают.
Лицо ее сразу осунулось, постарело.
Они слишком малы…
— Сторм сказал мне о «втором папе».
— Детская болтовня! — Маргрете вновь взяла себя в руки. — Он сказал это, не вкладывая никакого смысла… Насчет Сторма не беспокойся.
— Да не в Сторме дело! — вскричал он. — Что мне делать?
— Постарайся простить меня, Мартин, как столько раз прощала я тебе.
— Но ты хоть любишь меня? — И это прозвучало как признание своего поражения.
— Очень люблю.
— «Очень» — это меньше, чем просто люблю, Грета, — бледно улыбнулся Нексе.
— Я люблю тебя.
— Ну а что же дальше?
— Начнем сначала, — сказала Маргрете. — Есть семья, есть дом, есть литература, есть твоя борьба. Может быть, она станет и моей борьбой. Твоя бывшая жена Маргрете была хорошая женщина, но ей нужна была только твоя верность. Я же прошу о другом, о большем. И если это будет, то Бог с ней, с кельнершей.
— Нет, с этим покончено! — вскричал Нексе. — Начнем сначала!
…Вечером, за скромным праздничным столом Нексе гасит свечи, воткнутые в пышный пирог. Осталась одна-единственная свечка, и Нексе вдруг заколебался.
— Мне почему-то не хочется ее гасить. Пусть себе горит.
— Не положено, сынок, — твердо сказала остроносая опрятная старуха, его мать. — Дурная примета, коли не погасишь.
Нексе с силой дует, и комната погружается в темноту.
…Невыспавшийся, встрепанный Нексе сидит в пижаме на застеленном диване в кабинете. На письменном столе в беспорядке набросаны исписанные чистые листы бумаги, газеты. Входит Маргрете.
— Ты только встал?
— Вернее, я только лег. И не могу заснуть.
— А как работа?
— Плохо.
— Опять наша жизнь пошла кувырком. Но тогда ты хоть писал «Дитте», а сейчас из-за газетной статьи.
— Я старею, и мне все труднее пишется. Да и тоскливо кричать в пустоту.
— Почему ты не хочешь спать нормально в своей постели?
— Почему? — У него становится злое лицо. — Потому что в ней нормально спал другой человек.
Он ждал ответной вспышки. Но она лишь устало опечалилась.
— Ты не можешь выкинуть этого из головы?
— Из головы могу, из сердца не получается. — Теперь у него лицо не злое, а несчастное. — Дом стал мне ненавистен, здесь все захватано чужими руками, и Дания мне ненавистна. У меня ничего не вышло тут. Ни с литературой, ни с личной жизнью. — И будто осененный внезапной идеей: — Грета, давай продадим дом!