А эта стена… это моя мать, которая носила и любила меня!
Чудовище нажимает еще сильнее.
О! Моя голова, голова, вынесшая всю тяжесть несчастья, как она еще цела!
Конец близок, смерть очевидна. Откуда же знать этому несчастному ребенку, что чем больше сгущается тьма, тем ближе свет, свет жизни! Ну же, чудовище, еще раз…
И тогда, происходит взрыв, вспышка.
Стены рушатся.
Тюрьма исчезает.
Ничего!
Что это, взрыв Вселенной?
Нет, это я родился.
Вокруг меня пустота.
Невыносимая свобода.
Все раздавливало меня, сжимало. Но я имел тело, форму!
Проклятая тюрьма, моя мама, где она?
Без тебя от меня осталось одно головокружение, приди, вернись, верни меня, держи меня, дави, сжимая меня, но пусть я существую!
Страх подкрадывается сзади.
И враг всегда ударяет в спину.
Ребенок переполнен тревогой по одной простой причине – ничто не держит больше его спину.
Эта спина сжималась изо дня в день, напряжение согнуло ее в дугу, и вдруг, внезапно, она освободилась. Чтобы успокоить, убедить, умиротворить, нужно сложить, собрать маленькое тельце, защитить от пространства, дать ему от этой новой для него свободы ровно столько, сколько он может найти приятным для себя.
Так сжимают атмосферу вокруг водолаза, слишком быстро поднимающегося на поверхность.
А вместо этого ребенка подвешивают за ногу, и голова, вынесшая на себе всю тяжесть драмы, болтается и вертится в пространстве.
А куда кладут этого страдальца, ребенка, пришедшего из тепла, из нежного чрева? На чашу весов! Металлическую, грубую, холодную, как лед, обжигающе ледяную – это мог придумать только садист, не иначе!
Крики ребенка усиливаются. Публика в восторге: «Вы слышите, слышите, как он кричит!» – от того, что такое маленькое тельце может производить столько шума, и снова берут ребенка за пятки.
Новое путешествие, новое головокружение. Его кладут на стол… и непрерывно плачущего, ненадолго покидают.
Теперь капли.
Мало того что его глаза исколоты светом, их нужно защищать от инфекции, невесть когда исчезнувшей. Ребенок борется, сражается как одержимый. Но мы сильнее, мы взрослые.
В конце концов дело кончается тем, что, отогнув нежное веко, туда запускают несколько капель жгучей жидкости.
Вот наконец-то ребенок один.
Потерянный в этой враждебной, непонятной Вселенной, он задыхается от страха.
Даже если к нему просто приближаются, он все равно дрожит и ревет белухой.
Убежать! Спастись!
И тогда видят вещь необыкновенную: весь в слезах, изнемогая, ребенок бежит.
Он не убежит далеко: ножки двигаются, но не могут его унести. И он уходит в себя.
Он изгибается, сворачивается в комочек, скрючивается. И так складываются ручки и ножки, что он снова принимает положение плода в утробе. Он отвергает рождение и весь мир, и теперь, судя по позе, он в раю – символический узник материнского лона.