Прочь, прочь отсюда! — подгоняла его темнота.
Уехать в Милан, Болонью, в Рим — да хоть куда, пусть в самое захудалое поселение, только подальше отсюда. Забыть про чертово изваяние, про все на свете, проскользнуть мимо карантинной стражи и сегодня же убраться из города, где даже тени скоро начнут доносить на собственных синьоров и синьор.
Он распахнул двери мастерской — темнота беззвучно расхохоталась ему в лицо. Физически ощутимая, живая, она дышала и шелестела, пока скульптор шарил по полкам свободной рукой в поисках початой бутылки с кьянти. Он сделал длинный глоток и был готов поклясться, что темный демон стоит за его плечом, следит за каждым его движением, за каждым вдохом и выдохом.
Он крался по собственной мастерской тихо, как тать. Опустил на подвернувшиеся мостки маску, а когда начал обшаривать полки в поисках запропастившегося огнива, его запястье сковало ледяное прикосновение.
От запястья до самой шеи по руке прокатилась судорога, а темнота выдохнула:
— Нет нужды зажигать свечу.
Мрак медленно расслоился, из него выплыло бледное пятно. Призрачные линии сложились в профиль отца Джироламо. Его ноздри хищно вздрогнули, а пальцы резко сомкнулись на запястье — Микеланджело едва не выронил бутылку.
— Свет веры озаряет путь праведных! Греху самое место во тьме…
Проповедник замолчал и опустил голову, только костяшки четок щелкали в такт беззвучной молитве. Но синьор Буонарроти явственно ощущал, как комната наполняется светом (или его глаза просто привыкли к темноте). Тело святого отца чуть заметно раскачивалось, с пятки на носок — с носка на пятку, набирая амплитуду, дыхание сбилось и стало редким. Скульптор уже испытывал опасение, что дело закончится припадком с конвульсиями, вроде того, который он наблюдал, когда фра Джироламо впервые наслаждался гостеприимством семейства ди Медичи.
Он осторожно высвободил руку из чужих ледяных пальцев и поставил бутылку. Движение заставило святого отца встрепенуться, его рыбьи веки нехотя поднялись:
— Ты можешь обмануть кого угодно, Микеле, только не Господа. Только он один, Иисус Сладчайший ведает, как велик твой дар и твоя гордыня. Всякий художник способен изображать лишь самого себя, создает свой идеальный портрет, твои черты были очевидны в разбитой статуе. Ты выточил ее Микеланджело, именно ты…
— Не суть важно, раз статуи больше нет.
— Ошибаешься, друг мой, — святой отец вытянул вперед руку и раскрыл ладонь. Из нее брызнул луч ослепительно света. Захотелось зажмуриться, но присмотревшись, он понял, что в руке проповедника всего лишь кусочек белоснежного мрамора. — Догадываетесь, откуда это?