Сумасшедший выдул флягу, чуть ли не одним жадным длиннющим глотком и после этого вырубился так же, как и двое других. Трясущимися руками бурят сунул в рот сигаретку и, наплевав на маскировку, покурил, чтобы немного успокоиться. Уволок и Семенова в палатку, покараулил, вздрагивая от ночных шорохов, с тревогой встретил серенький рассвет, спрятался от моросившего дождика в палатку, потом проснулся от странного хрипа. После этого только и бегал к ручейку неподалеку, наполняя флягу, потому как, не приходя в сознание, трое пили жадно.
После очередного забега за водой обнаружил, что Семенов вылез из палатки и дышит, словно рыба на берегу. Порадовался тому, что сослуживец не помер, продолжил поить — и потихоньку сознание вернулось и к Семенову и к Середе, а вот Лёха долго не мог придти в себя. Сейчас Середа опять спит, и этот Лёха — тоже. А сам бурят ничего понять не может.
Семенов и сам ничерта не понимал.
С чего ему так было дурно? Ну, выпили немного вина вчера. Сладкое, как церковный кагор. Ну не ели два дня. Тоже бывало. Немцы гоняли, маршировать пришлось несколько десятков километров. Но все равно непонятно, с чего такая полная разбитость?
В голове от мыслей стало тесно, и она опять разболелась, что для Семенова было опять же совершенно неожиданно — раньше голова у него практически никогда не болела. Принять вариант, предложенный бурятом, суеверно отозвавшимся о том, не злые ли духи тому причиной, было недостойно двух красноармейцев, да еще и взрослых мужчин впридачу. Кое — как пришел в себя Середа, неприязненно молчал, пока Жанаев разжигал маленький незаметный днем костерок. Наконец и Лёха приполз, словно побитый пес. И оказалось, что потомок забыл свое имя и не откликается, да еще и никого из присутствующих не узнает. Дела! Весь день прошел уныло и убого, хотя к вечеру всем троим стало получше и даже супчика горохового похлебали, тем более бурят сварил его пожиже. Опять рухнули спать. И только на следующее утро почувствовали себя хоть сколько-то сносно.
Тут-то и завелся Середа, которому приспичило все же разобраться, что это на них так подействовало, что тяжкое похмелье показалось бы в сравнении майской розой и сплошной радостью. Семенов поддержал его в поисках причины — и потому, что самому интересно было и потому, что знал по сослуживцам — если что хохол в голову взял, то не своротишь его, упрямые они, хохлы.
Немного стыдясь, артиллерист признался, что позавчера у него был необычайный душевный подъем и прилив всемогущества. Лёха кивнул головой — он тоже себя почувствовал на некоторое время всемогущим. После этого Семенову было легче признаться, что он тоже был велик и мудр. Ясно, что удачный побег и ловкое завладение транспортом и оружием мог вызвать эмоциональный подъем, но что-то никакой радости, кроме навязчивого страха, пока уходили от погони, не припоминалось. А вот перекусили супчиком — и понеслось. Спросили Жанаева — тот искренне удивился. С ним никакого шумашевстия не было. Обжегся супом, да было. Вкусный суп к слову оказался. Опять все задумались, потом в один голос и Середа и Лёха воскликнули: