Так продержали меня в участке еще четыре дня. Допроса больше не устраивали, словно пристав каким-то шестым чувством пронюхал о моей решимости сопротивляться во что бы то ни стало.
А на воле в это время происходило вот что.
Как только в дружине узнали о моем аресте, сейчас же стали решать, как мне помочь. В это время в Златоусте был Костя Мячин. Он и взялся за дело.
В каталажку, где меня держали, сажали и за разные мелкие провинности. Попадали туда разные пьяные дебоширы. А у златоустовских боевиков был на примете один бывший матрос, горький пьяница и буян, которого то и дело бросали в холодную. Там ему давали проспаться, награждали полдюжиной тумаков и выкидывали за ворота. Этого пьянчужку боевики иной раз без его ведома использовали для кое-каких разведывательных целей. Пригодился он и на сей раз. Моряку зашили в надежное место записку, дали денег на выпивку и попросили его, как только он окажется в каталажке, выбрать удобную минуту и передать записку мне.
Сначала все шло как по писаному: парень здорово наклюкался, как следует набуянил, и его забрали в участок. Но тут он с пьяных глаз перестарался — вытащил записку рано. Дежурный городовой заметил, отобрал бумажку и здорово отколотил пьянчугу. Стукнули пару раз и меня — без внешнего повода. В тот день я так и не понял, за что.
А на следующее утро меня под сильным конвоем отправили в тюрьму.
Неудача с матросом не обескуражила друзей. Через одного сочувствовавшего нам солдата из тюремной стражи они наладили со мной переписку, сообщили план побега и передали с воли пять пилок.
В ночь с 26 на 27 мая, к двенадцати часам, я должен был выпилить оконную решетку и выбраться в тюремной двор. Как раз в то время на посту предстояло находиться нашему солдату. Стена тюрьмы в этом месте была рядом с жилыми домами, и ребята хотели с крыши втянуть меня на стену с помощью веревки.
До ночи побега оставалось еще несколько суток. Мучительные это были дни! Наконец двадцать шестое… Сегодня либо воля, либо…
Но мои планы рухнули в то же утро.
В десять утра распахнулась со скрипом дверь камеры. На пороге стоял надзиратель:
— Выходи! В контору!
Екнуло сердце.
В тюремной конторе уже ждал помощник начальника тюрьмы.
— В кузницу, — распорядился он, роясь в ящике письменного стола и не поднимая глаз ни на меня, ни на надзирателей. — Пусть закуют в ножные кандалы.
Предательство? Или простое совпадение?
Но так или иначе — побегу пока что не бывать…
На несколько минут меня охватило чувство опустошенности и безразличия, но только на несколько минут. «Нет! — сказал я себе. — Держись, Петруська! Покуда ты сам не сдался, никто не в силах тебя одолеть. Держись! Не сегодня — так завтра, не завтра — так через неделю, через месяц ты вырвешься из клетки. На волю! К друзьям».