— Васька, — сказала одна девица, — у тебя дерьмо, а не сигареты: куришь — и никакого толку…
— Это не «Беломор», а «Филипп-Моррис», — назидательно выставил указательный палец Васька и сверкнул золотой фиксой. — Темнота ты, темнота, ничего в табаке не понимаешь! Тебе одно и нужно: чтобы горло покрепче драло…
— Ну-ну! — огрызнулась девица. — Потише не поворотах! Куда-куда, а уж горло драть не даю…
Вся честная компания так и грохнула.
Всё ясно: портовые шлюшки с кавалерами. Зоя с интересом разглядывала девиц, и в испытующем взгляде её глаз сквозило что-то застенчиводевическое, испуганное, но и восторг был, это даже странно было: она будто бы не их, этих задрипанных профурсеток, жалела, а себя — чистенькую, ухоженную, интеллигентную, соблюдающую правила и приличия.
Мы быстро выпили свой кофе, раскрошив по столику песочное пирожное.
— Ты меня посадишь на автобус? — спросила Зоя. — Провожать не нужно. Подруга знает моего мужа, вдруг увидит нас вместе, вот пересудов-то будет!
— Я в номере один, — намекнул я. — В буфете, между прочим, есть шампанское…
— Нет-нет, я что-то устала. Извини.
В общем, всё получалось не так, как мы мечтали: Зоя была занята, а я не смел на чём-то настаивать — не хотел быть навязчивым. Так и прошёл мой семинар.
А вернувшись домой, дней через пять получил письмо: «Не вини меня, милый, ни в чём, и сама знаю, что виновата, но поделать ничего с собой не могла: там, в нашем сельце, ты, такой обаятельный, умный, самый-самый, был мне так необходим, что я забывала всё на свете, а тут, в городе, нечаянно вспомнила, что кроме всего прочего есть любовь, и это не всегда постель, как у нас с тобой, и даже вовсе не обязательно постель и все эти в ней кувырканья, но, может быть, я ничего не понимаю и хочу сама не знаю чего (и вправду — чего?), ведь не безразлична тебе (правда?), и ты по мне тоскуешь (да? нет?), но этого, наверное, мало…»
Вот так, всё через запятую, на одном дыхании — поток сознания. Может быть, может быть. Любовь забирает человека всего, без остатка, и ей всегда мало времени и пространства — она не помещается в сутки и уж, конечно, выходит за пределы квартиры. Ей нужен весь мир. Но это, увы, понимаешь не сразу…
На подоконнике лежала раковина рапана. Она мне тоже досталась от прежнего хозяина квартиры вместе с пластинками.
Сколько я ни прикладывал эту большую раковину к уху, так и не смог услышать в ней море: видимо, при жизни рапан был глухонемым, и его оболочка не вобрала в себя звуки морских глубин и музыку прибоя. Выбросить её было жалко. Всё-таки она была красивая и необычная: на её поверхности лепились ракушки поменьше, иные с рисовое зернышко — они располагались так живописно, что получилась странная картинка, напоминающая рисунок абстракциониста: чайка парит над парусником, а может, и не чайка, а перистое облако проплывает над скалистым островом. Или это гром и молния? А может, водоросли? Вообразить можно было всё, что угодно.