— Такъ ты ужъ помоги мнѣ, добрый человѣкъ! — проговорилъ онъ. — Я твой слуга и плательщикъ.
— Непремѣнно помогу.
Барашкинъ оживился, выросъ. Пресмыкаясь по трактирамъ и кабакамъ и строча жалобы и разныя кляузы за полтинникъ и полштофъ водки, онъ былъ пьяницей, жалкимъ пропойцемъ и сгибъ бы гдѣ нибудь подъ заборомъ или отъ руки запутаннаго кляузами обывателя, но почувствовавъ въ своихъ рукахъ дѣло „хлѣбное“, хорошее дѣло, за которое можно было взяться какъ слѣдуетъ и приложить всѣ свои способности и знаніе сложной махинаціи тогдашняго судопроизводства, Барашкинъ почувствовалъ себя нужнымъ, способнымъ и, какъ воинъ, облѣнившійся въ мирное время, разомъ выростаетъ и хватаетъ оружіе, заслышавъ призывъ къ славной битвѣ, воспрянулъ и сбросилъ съ себя лѣнь, пьянство, апатію. Онъ даже наружно преобразился и сшилъ себѣ фракъ, надѣлъ высокое жабо, чисто выбрился и зачесалъ внушительный „кокъ“, на сѣдѣющей головѣ. Дѣло было именно „хлѣбное: “ можно было брать и со Скосырева, и съ Латухина, что въ ту темную, подъяческую пору практиковалось очень часто.
Латухинъ, видя увѣренность своего довѣреннаго, повеселѣлъ и ждалъ лишь „Красной горки“, что-бы обвѣнчаться съ Надей. Ей онъ ничего не говорилъ на этотъ разъ, чтобы не терзать молодую счастливую невѣсту, и только съ невыразимою тоской взглядывалъ иногда на нее украдкой, когда она, сіяющая, счастливая, похорошѣвшая еще болѣе, готовилась къ свадьбѣ. Онъ все таки боялся, все таки ждалъ бѣды, если и не теперь, то послѣ свадьбы.
Одинъ разъ зашелъ къ нему Шушеринъ и окончательно напугалъ его. Самый видъ уже изгнаннаго управителя не предвѣщалъ ничего добраго. Розовый сіяющій всегда, благоухающій помадой и амбре, Шушеринъ былъ теперь угрюмъ, плохо выбритъ, небрежно одѣтъ и похудѣлъ, былъ именно похожъ на человѣка, надъ головою котораго виситъ бѣда, на человѣка, который состоитъ подъ судомъ.
— Плохо наше дѣло, Иванъ Анемподистовичъ! — съ тоскою проговорилъ Шушеринъ.
Они взаимно корили другъ друга, и когда Латухинъ говорилъ Шушерину, что вся бѣда изъ за него, что онъ виновникъ несчастія, Шушеринъ только рукой махалъ и возражалъ такъ:
— Полно не дѣло то говорить! Вся твоя бѣда только въ томъ и состоитъ, что сотую долю твоего имущества ты потерялъ, да дѣвицу отдашь, которыхъ при твоемъ капиталѣ можно десятокъ купить, а я раззоренъ и погубленъ въ конецъ, того гляди, въ Сибирь угожу!
Онъ искренне считалъ себя невиноватымъ и сравнивать даже не хотѣлъ своего несчастія съ „пустяшнымъ“, какъ онъ говорилъ, несчастіемъ Латухина. Понять и оцѣнить любовь Шушерину было мудрено.