— Врешь, Шушеринъ! — засмѣялся баринъ.
— Осмѣлюсь ли, батюшка сударь, врать! Свое холопское сужденіе высказываю, и оное можетъ быть ошибочнымъ.
— Ой, хитришь! Купецъ Латухинъ жениться хочетъ на дѣвкѣ, стало быть хороша. Дастъ онъ за хлопоты тебѣ столько же, сколько и за дѣвку, вотъ ты и стараешься. Вѣрно?
— Помилуйте, батюшка сударь!..
— Да ужь знаю я тебя. Не тѣмъ я занятъ теперь, а то бы посмотрѣлъ я, что это за Надежда такая, которую купецъ замужъ беретъ. Можетъ, и двухъ бы, и трехъ бы тысячъ не взялъ , ну, да ужь быть по-твоему, отпущу. Заготовить бумагу, я подпишу ужо. Надежда-то эта гдѣ?
— Она-то-съ?.. Она въ Чистопольи, у тетки. Птишница тетка-то ея, Варварой зовуть.
Баринъ надѣлъ фракъ, повернулся передъ зеркаломъ и пошелъ изъ опочивальни, приказавъ подать въ столовую водки.
— Показать мнѣ эту Надежду, — сказалъ онъ на ходу. — Я пробуду въ Москвѣ еще недѣли двѣ, а ѣзды въ Чистополье взадъ-впередъ дней пять.
Онъ вышелъ.
Шушеринъ посмотрѣлъ ему вслѣдъ, понюхалъ табаку изъ серебряной табакерки и присѣлъ на кресло около туалетнаго столика. Парикмахеръ убралъ принадлежности своего мастерства и удалился, казачки пошли за бариномъ, неся одинъ трубку, другой — свѣчу и бумажки для закуриванія, и въ спальной, кромѣ Шушерина, остался только лакей Порфирій, убиравшій принадлежности барскаго туалета.
— Что, Ефимъ Михайлычъ, не выгорѣло ваше дѣло? — спросилъ онъ, ехидно смѣясь.
— То есть какое дѣло?
— Да насчетъ Надежды-то. Теперича ау, прощай! Увидитъ ее, такъ ужь видимое дѣло не отпуститъ на волю.
— А почему?
— Потому — красавица.
— Ты видалъ ее, Порфирьюшка?
— Сколько разъ. Первая красавица во всей дворнѣ у Прасковьи-то Васильевны была, господа многіе съ ума сходили по ней.
Шушеринъ опять понюхалъ табаку, всталъ, притворилъ двери и подошелъ къ Порфирію.
— О Лизаветѣ тоскуешь, Порфирьюшка? Жаль тебѣ ее? — съ ласковым участіемъ спросилъ онъ у лакея.
Тотъ мрачно насупился.
— Извѣстно, зря дѣвушку загубили, — отвѣтилъ онъ и швырнулъ барскій халатъ на постель. — Какъ служу, какъ стараюсь, жисти своей, можно сказать, не жалѣю для своего господина, голову свою подъ обухъ изъ-за него подвожу, а гдѣ награда-то отъ него? Ежели онъ золотой мнѣ швырнетъ, такъ мнѣ этого не надо, я и сытъ, и одѣтъ. Нѣтъ, онъ награди какъ слѣдуетъ, оцѣни Порфирія за его службу, вотъ что!.. Прихожу намедни и докладываю: такъ молъ, и такъ, сударь, дозвольте на Лизаветѣ жениться, потому какъ мы слюбились съ ней. И, батюшки мои! Закричалъ, затопалъ, арапельникъ схватилъ. „НѢтъ, — говоритъ, — моего на это разрѣшенія, потому, женатый ты мнѣ не слуга. Женатый, — говоритъ, — о женѣ, о дѣтяхъ думаетъ, а не о баринѣ. Знак, — говоритъ, — что ты меня не продашь, не выдашь, пока холостъ, а ежели женишься — на бабу всякомъ разѣ промѣняешь. Я, — говоритъ, — холостъ, будь и ты холостъ“. Я докладываю, что не извольте, молъ, Павелъ Борисовичъ, безпокоиться: васъ-де я ни на кого не промѣняю, скажите слово, такъ я и жену и все брошѵ, а онъ махнулъ рукой и вонъ выслалъ, ну, а послѣ того приказалъ вамъ Лизавету въ чистопольскую вотчину сослать и за Архипку конюха замужъ выдать. За Архипку! Лизавета-то, сказываютъ, руки на себя наложить хочетъ.