Одолень-трава (Полуянов) - страница 112

Не Митька из пулеметных?

Верна моя догадка, то Арсеня в белую армию забран: Малафеевский, мужик поразвитей, побойчей Уланова, нашел конец на Мудьюге.

Бросили позицию, размахивали бумажкой: «Если вы теперь же сдадитесь, то встретите дружеский прием…» Вот их и встретили: кого деревянным крестом, кого новенькой зеленой английской шинелью.

— Нажмем? — Дымба обхватил подпиленный крест.

Надпил ощерился. Вдвоем мы с матросом налегли, не поддается крест. Сидит крепко. Намертво в землю впаян морозом.

— Ося, попилим еще?

— Сил нет, корешок.

В «финлянке» держался Осип. Здесь тает на глазах. Зубы крошатся, волосы лезут горстями.

А я? Я как выгляжу? Отек с голодухи, еле ноги волочу.

Чего ж каман промахнулся, руки бы ему отсохли!

Высокое, звонко вздымается небо. Стынут звезды, сполохи северного сияния прозрачно-цветными столбами толкутся. Соленые валы прибоя с уханьем бьют о берег.

Кресты убрать распорядился мусье комендант. Кресты портят пейзаж и дурно действуют на утонченные нервы европейца.

Темные на фоне неба, кресты похожи на птиц: распахнули крылья, изготовились сняться с холмов, обрушить и смять проволоку, вышки с часовыми, каторжные бараки лагеря.

Кресты. С надписями о похороненных. Безымянные кресты. Много крестов. Я считал, считал и сбился.

— Навались, салажонок…

— Навались, Ося… Раз-два, взяли!

Стужа в бараке — наледью на окнах и полу, сосульками, инеем в углах.

Вонь, смрад. К печке не пробиться. Кто у огня трясет вшей с сопревшего белья, кто обсушивается или кашеварит: в ржавой жестянке кипит навар из хвои.

На одной ноте похоронно воет ветер, забирается в щели, крадет у нас тепло. Отсветы печки, пламя коптилок подкрашивают пар, он краснеет, сырой и серый, в клубах его очерчиваются четко и тут же рассасываются, исчезают чей-то беззубый провал рта, голый череп…

Дежурные внесли ящики галет. Мгновенно обрывается шум. Ни кашля простудного, ни брани у печки. Не простучит каторжный, на деревянной подошве, башмак, нары не скрипнут.

Полагается в мудьюжской пайке раз в сутки щепоть риса, ложка консервов и четыре галеты. За дорогу до Мудьюга галеты обратились в крошево, в пыль, и нужна верная рука, точный глазомер поделить этот хлам без обиды.

Барачные разбиты по взводам. В нашем взводе раскладчиком Осип Дымба.

Сгрудились — скулы, обтянутые отмороженной кожей, запавшие или, наоборот, опухшие глаза. Живые скелеты. Изглоданная холодом и голодом живая плоть. Сгрудились и дышат флотскому в затылок.

Грубые, опухшие в суставах пальцы Осипа бережны. На нарах растут грудки крох. В крохах не сытость — о ней забыто в бараке за двумя рядами колючки. В крохах — жизнь.