Ох, коротка у тяти память: своей бы прибавила, да не возьмет.
— Косу остричь, дочка, надо, шибко приметна.
Давно бы ты так!
— Пахолков ничего не передавал в Городок.
— Ну и добро.
Он взял со стола папаху.
— Викентий в партию подал заявление. Бывший эсер. Из уездной, так сказать, головки. Ладно, кто старое помянет, тому глаз вон. Я не в претензии, не думай. Так и надо, чтобы ты горой стояла за тех, кому веришь. О записке барышне Куприяновой Пахолков сам признался. Интеллигенция, чего там, писучие люди!
Я сидела сама не своя. Была записка, я скрыла ее. Боялась, что подозрение падет на учителя.
— Передала Куприяновой письмо?
— Не успела. Я его порвала. Там ничего такого не было: «Прощай, Лиза, между нами пропасть, не наведешь мосты. Будь счастлива! Викентий». Вот и все.
Замуж вышла барышня. В войну бывают не одни похороны.
— Точно, — сказал отец. — То же самое говорил Пахолков. А знаешь, муженек Куприяновой… Эсер опять же. Уполномоченным комиссаром был при Керенском.
— Бобриков? — вспомнила я.
— Он, точно. Нашли Бобрикова в канаве с пробитой головой. Не задался молодым медовый месяц. Семейным мирком хотели пожить, отошли от своих единомышленников, а покарали Бобрикова, как за измену. Не нравится мне это. И вообще…
Явно чего-то не договаривал.
— Что? Что «вообще»?
— Вопросы мучают, Чернавушка. Помнишь полотенца на крыльце? Кто их вывесил? Неизвестно. Кто Высоковского убил? Неизвестно.
Он мял в руках папаху.
— Есть возле нас вражина. Нутром чую: есть. А не схватить никак! Ведь на что бьет эта вражина? Чтобы мы веру друг в друга потеряли. Но исчезнет между нами доверие, дело рассыплется, прахом пойдет. Значит, доверяй, да проверяй. Нельзя иначе.
Мог бы ты, отец, не объяснять. Знаю, замечала: чихнешь не так — и попала на заметку. Небось в любой деревне партизанские глаза и уши. Называется агентура. Через линию фронта выведаны-разведаны ходы: это — окна. Еще есть цепочка: поди, через весь уезд до Емецка, до Холмогор и Архангельска она тянется. Скажи только пароль, проведут куда надо, может, хоть к Чайковскому на подворье!
— Хотели мы мира — нам навязали войну, — говорил отец. — Братства и согласья мы хотели, а нам за добро-то — штыки и пули… Ничего, дочка, совладаем!
Прошаркали в сенях шаги. Тяжело и грузно. Словно нес отец ношу. Непомерно тяжелую.
Постой! Дай я плечо подставлю. Ну, поделись… поделись же ношей-то, тятя!
Ушел…
Ждет пряху пресница. Ждет домовницу скот в хлеву непоеный, неухоженный.
Ждет Чернавушку другая деревня, опять чья-то чужая изба: пора отсюда уходить. Дедко, гриб мухомор, зачем ты признался, что меня узнал?